Лучший исторический детектив
Шрифт:
При словах гробы и упоминании о человеке, которого все считают мёртвым, у Тины внутри всё оборвалось, и тёмной змейкой закралось сомнение. Сомнение не о том, а правду ли нагадает Зельда, ей Тина почему-то верила, как себе, а о том, где же Германов. Ведь не помер он. Точно не помер, а уж почти год не появляется. Да и зачем говорить всем, что помер, когда это неправда. Видела Тина, как он вдалеке стоял, когда Линусю хоронили. Брехня всё равно вылезет. Да хоть бы и Зельда всем расскажет. Вон как всё по картам видит, как книжку читает. Хотя, могла
Тина решила, что завтра же пойдёт в костел святого Лаврентия, что будет и дальше молчать, про Германова, тем более, что и не о чем говорить, а в Управу затаскают. Тина посмотрела на руки Зельды и не смогла отвести глаз: они тряслись крупной дрожью, а пальцы так хватали карты, что ногти белели. Видимо Зельда боялась, что иначе не удержит. А с лица она сильно побледнела, и на лбу выступила испарина.
— Ещё воды? — спросила Тина.
Зельда судорожно сглотнула и кивнула. Тина так жалела гадалку, что уже и не слышала всех тех страшных предсказаний, что снова и снова обещала Зельда.
Тина не сдержалась и накрыла своей ладонью Зельдины трясущиеся пальцы.
— Хватит уже гадать. Судьбу всё одно не изменишь. На Бога будем надеяться. Бог у нас один.
— Как хочешь, — прошептала бледная и обессилевшея Зельда. И, словно извиняясь, добавила: — Новая колода — лёгкая ещё, а Настуся — дитя невинное.
— Что я вам должна за гадание? — спросила Тина, совсем не понимая Зельдиных слов.
— Ничего не должна. Не тот случай. Тебе спасибо, что позволила Настусю пригласить. Пойду я.
Тина выпроводила Зельду, и сразу стало легче. Вдохнув поглубже влажный после дождя воздух, она прикрыла веки и стала на пороге. На улице не было ни души, только из раскрытых окон из дома напротив доносились негромкие звуки.
— Что не спится, Тина? — знакомый голос прозвучал новым раскатом грома.
Тина вздрогнула, открыла глаза и… Закричать ей не дали — широкая ладонь плотно прижатая к лицу не давала возможности вдохнуть. Тина попыталась высвободиться, но ничего не получилось. От недостатка воздуха потемнело в глазах, и смеющиеся глаза из-под широких полей шляпы были последним, что она запомнила.
— Хорошо, что хоть не мужика привела, а только девчонку эту. Ну, с нею-то мы разберемся — вернём папаше, а пока в приют пойдет. Тина, ты зачем её притащила? Не жалко теперь будет отдавать? Это всё от того, что ты никогда не думала. Все вы бабы не думаете. А если думать начинаете, то сучьи дочки вы, как эта… — он осёкся и замолчал.
Настуся прижималась к сидящей на стуле Тине, и вдвоём они очень тихо лили слёзы. Настуся не понимала, что случилось, а плакала, потому что плакала Тина. Девочка со страхом смотрела на пана, который так грубо говорил, что становилось страшно. Знакомый пан — он приходил туда, где она жила раньше. Раньше он бывал сердит на Настусиного отца.
Тина сама не замечала,
— Золотко моё, время позднее… — начала было Тина, обращаясь к Настусе.
— Пусть она наверх идёт, — прервал её Германов. — Сейчас пусть идёт. Поздно уже и спать пора.
Настуся посмотрела на Тину, та кивнула и девочка тут же унеслась к себе.
Он мял тонкий батист, нащупывая под одеждой затвердевший сосок. Германов сжимал грудь Тины и смотрел в глаза так, словно хотел увидеть в них боль. Так и сжимал всё сильнее, покуда Тина не закрывала глаза, а из-под века выкатывалась слезинка.
Тина закрыла глаза и подумала: «Прости меня, Матерь Долороза, я бы сама не посмела, но это ж муж мой венчанный».
Тина давно забыла, какие чувства испытывала раньше, и чего лишил ее Германов, объявив себя мёртвым. Или не лишил, а избавил… Она теперь и сама не смогла бы объяснить, хорошо или плохо, что одна осталась, но в монашки идти не хотела, слишком жизнь любила. Даже больше, чем Бога.
Германов, вырвав из уст Тины вскрик, этим и удовлетворился. Поправил одежду и бросил на топчан подушку.
— Я здесь спать лягу. А завтра мы поговорим. Надо решить с девчонкой. Если на рынок пойдёшь, не вздумай кому ляпнуть, что меня видела. Тебе, конечно, всё равно не поверят, — хмыкнул он. — Но мало ли блаженных.
Тина тихонько прошла в кухню, зачерпнула воды из ведра и замерла с кружкой в руке. Долго она стояла у окна, положив руку на стекло, и смотрела на звёздное небо, что показалось за рваными тучами, что залегли сейчас над горизонтом, как старое ватное одеяло.
Холодное оконное стекло под пальцами стало влажным и Тина руку убрала. Она стала громко и быстро пить холодную воду, пытаясь смыть с души ту грязь, что, казалось, налипла сегодня. Она молилась Деве Марии и мечтала, что Германов уйдет так же, как и появился — неожиданно.
Тина проснулась рано. На небе ещё только гасли последние звёзды, а глаза уже сами и открылись. Рядом на кровати тихо спала Настуся, подложив под щечку ладошки и сладко причмокивая. Тина поцеловала девочку в макушку, поправила одеяло и на цыпочках вышла.
Приготовившись поздороваться с Германовым, Тина спустилась вниз и даже сварила кофе на две чашки. Но когда она вышла в салон, на тапчане лежала только смятая подушка, а самого Германова и след простыл.
Тина вздохнула, не зная печалиться или радоваться тому, что он так тихо ушел, вернулась в кухню и выпила обе чашки кофе, одну за другой.
Через час в салоне звякнул звоночек, и Тина вышла посмотреть, кого принесла нелёгкая в такую-то рань. В дверях стоял тот самый хлопчик, что обычно сидел на козлах в бричке пана Мрозовского.