Лучший исторический детектив
Шрифт:
— Рафик, скажите теперь принято врываться в дом вдовы? Марта сказала, что вы требовали впустить немедленно, иначе грозились вынести дверь, — пани Роза протянула для поцелуя худую и бледную руку.
— Ну, что вы, — мямлил Гольдман, припав к холодной руке. — Как я могу… Я бы никогда, ещё и в память о пане Зеленском. Ваш муж, пани Роза, был мне другом.
— Так то мой муж, а то я, — издёвка сквозила в голосе Зеленской, и Гольдман, молча, поджал губы. — Его вы могли уважать, а каким боком здесь я?
Гольдман, всегда уверенный в себе, властный и успешный человек трясся перед этой полудохлой дамочкой, скованной
— Рафик, я собираюсь отобедать. Составьте мне компанию.
Просьба прозвучала подобно приказу, и Гольдман засопел — выбора ему не оставили, но куриный бульон, судя по запаху, был неплох. Надеясь на то, что за обедом Зеленская окажется более приветлива, он спешно согласился:
— Пани Роза, я с удовольствием с вами отобедаю. Знаете, Фани всегда хвалила вашего повара…
— Нам накроют в столовой, — сухо сообщила она, и кресло медленно покатилось из комнаты. Высокие колёса издавали противный звук, похожий на грустную мелодию поломанной шарманки. Ту самую, под которую хочется плакать, поскольку шарманка поломана, мелодия звучит плохо, и шарманщика хочется прогнать прочь.
Мальчик в тёмной рубахе и в длинном белом фартуке, скрывавшем брюки, вкатил в столовую столик, сервированный на двоих. Сбоку, на фартуке, расползалось свежее жирное пятно, которое мальчик всячески пытался скрыть. Он немного бочком подошёл к окну, резким движением раскрыл окно, сдвинув тяжёлые портьеры, и так же неловко, и немного боком вышел. Сквозь плотный тюль столовая наполнилась молочно-белым светом. Это была огромная квадратная комната: на двух стенах находилось по два окна, по центру стоял длинный обеденный стол, а у стен стояли буфет и сервант с комодом. Во главе стола сидела пани Роза. В своём кресле она высилась над столом, как китайская принцесса, укутанная в шёлковый халат и с высокой прической на голове. Гольдман замер на пороге.
— Я приказала мальчишке не возвращаться. Подайте тарелки на стол. Чуть позже Марта подаст жаркое.
Зеленская небрежным жестом указала на подставной столик с блюдами и Гольдман, проклиная себя за уступчивость, подавал на стол, как лакей.
— Аккуратнее, Рафик! Так вы мне всю скатерть уделаете, — Зеленская привычно раздавала замечания, и её нисколько не заботило, что перед нею не обслуга. — А она, между прочим, из бельгийского сукна.
Гольдман переставлял тарелки на стол, медленно, по одной, чтобы не выплеснуть ненароком на себя. Суп с клёцками покачивался от края до края, Гольдман хотел ругаться вслух, но молча пыхтел и думал, что ненавидит пани Зеленскую вместе с её мерзким характером и супом, хотя суп, скорее всего, очень вкусный.
Обед проходил в полнейшей тишине. Гольдман слышал собственное чавканье. Он упорно старался жевать беззвучно, но выходило плохо, даже ещё хуже. Гольдман нервничал, не имея представления с чего начать беседу, чтобы получить интересующий ответ. Надо сказать, что обычно Гольдман вполне соображал с чего
— Пани Роза, я к вам пришёл по важному для меня делу и постараюсь не отнять у вас много времени. Речь пойдёт о вашем покойном супруге.
Пани Зеленская покосилась, не поднимая головы от тарелки, и ответила:
— Вы считаете, что я могла бы подумать, что вы пришли свататься? Я пока что при памяти, и такая глупость может прийти в мою голову в самую последнюю очередь.
«Льстите вы себе, пани Зеленская! Это вы такую глупость сказали, что нет слов! Такую змею пригреть, это нужно совсем не иметь глаз…» — подумал Гольдман, а пани Зеленская продолжала:
— Но вот что я вам скажу, пан Гольдман! Женщина я порядочная и ваши намерения меня не интересуют.
Гольдман настолько поразился от таких словесных экзерсисов пани Зеленской, что поперхнулся и так и замер с раскрытым ртом. Несмотря на худобу, бледный цвет лица и инвалидную коляску, пани Зеленская имела такие глаза, что любая юная пани отдаст за них вполне ходячие ноги и что-нибудь ещё в придачу. Зеленская об этом не могла не догадываться, а Гольдман старался избегать её прямых взглядов, иначе боялся и в самом деле предложить руку и сердце взамен на глаза. Чёрные, с поволокой, в пол-лица, в окружении загибающихся кверху смоляных ресниц. Да и Бог с ними, с одними глазами! Взгляд у них был до того живой и трепетный, что хотелось дать этой женщине защиту и всё, что она ещё пожелает. К счастью, пани Зеленская желала власти, а не мужские сердца. Сердце Гольдмана не было свободно — он всё ещё любил свою жену.
— В мои планы входит только то, что я вам рассказал. Хотите ли вы узнать, кто убил вашего мужа?
Пани Зеленская сжала губы в тонкую нитку, помолчала и выдала:
— Нет. Я не хочу этого знать. Это вредно для здоровья.
«Кто бы говорил о здоровье! Старая сушеная змея! Вот Фани никогда бы так не сказала», — Гольдман досадовал большей частью не потому, что Зеленская не заинтересовалась его вопросом, а потому, что теперь нужно было срочно придумывать новый предлог.
Гольдман посмотрел на хозяйку дома, на то, как она спокойно и со вкусом обедала, и понял: этой пани совершенно безразлично, что нового она узнает о покойном супруге, нету его, значит нечего интересоваться. Чувствовалась в ней эдакая аристократическая выдержанность, но лишь в том смысле, что не принято у них впадать в долгое и глубокое уныние по причине безвременной кончины супругов.
Гольдман теперь молчал, доедал суп, откусывал хлеб, смотрел, как бледно-золотистые крошки остаются на скатерти цвета топлёного молока, и думал о Фани. А ведь и, правда, до определённой степени безразлично, совершенно незначительно и мелко всё то, что он мог бы услышать о покойной супруге. Разве что бывшие измены, если таковые имелись, могли бы оцарапать душевную рану Рафика Гольдмана. У пани Зеленской подобные раны давно зарубцевались и позабылись. Пан Зеленский не брезговал никем из женского общества и до того, как пани Роза пересела в инвалидное кресло, а уж после, так и подавно.