Луговая арфа
Шрифт:
Моди и ее муж больше не вернулись в городок, они открыли бензозаправку у самого Гранд-каньона и время от времени посылали Верине свои фотографии. Верину эти фотографии радовали и печалили – бывали ночи, когда она не прикасалась к своим гроссбухам, а лишь сидела в кресле, обхватив руками голову и глядя на фотографии Моди, разбросанные по столу. Внезапно она могла смести их подальше от глаз и сновать затем по комнате, в возбуждении и не зажигая света, а потом вдруг раздавался ее крик, короткий, приглушенный, сдавленный, словно она споткнулась или упала в темноте. Попасть в ту часть чердака, что находилась над кухней, было наиболее трудно, ибо проход был забит тюками хлопка. Кухня представляла для моих шпионских наблюдений наибольший интерес – она была именно тем местом, где текла настоящая жизнь дома и где Долли проводила почти все свое время, болтая со своей подружкой Кэтрин Крик. Кэтрин Крик еще ребенком-сиротой была нанята для подсобных работ в доме мистера Юрая Тальбо, и так они
Они еще успели пожить на старой ферме Тальбо, которая сейчас стала железнодорожным депо. Кэтрин величала Долли не иначе как Долли-дорогушей, зато Верину она называла Той Самой. Кэтрин жила на задворках дома Тальбо, в маленьком домике с оцинкованной крышей, в домике среди подсолнухов и трилистников каролинских бобов. Она утверждала, что она индейская женщина, на что люди реагировали с затаенной ухмылкой, ибо Кэтрин была черна как ангелы Африки. Но тем не менее она настаивала на своем и даже одевалась как индианка – во всяком случае она носила бусы из бирюзы и накладывала на лицо огромное количество косметики. Большинство ее зубов уже бесследно исчезло, и во рту она постоянно держала кусок хлопковой набивки, которую жевала, и Верина выговаривала Кэтрин в том духе, что раз уж ты не можешь произнести ни одного отчетливого звука, то почему бы не пойти к доктору Крокеру и не вставить себе немного зубов! Так оно и было – понять Кэтрин было очень трудно, и Долли была единственным смертным, кто мог бегло переводить булькающую, приглушенную, сдавленную и жеваную речь своей подруги. Для Кэтрин достаточно было того, что Долли ее понимает – подруги всегда были вместе и все, что они хотели сказать, им нужно было говорить только друг другу: приложив свое ухо к щели в чердачном перекрытии, я мог слышать целые потоки их речи.
Чтобы залезть на чердак, необходимо было взобраться по лестнице в бельевой комнате, на потолке которой и находился чердачный люк. Однажды, когда я как обычно полез наверх, вдруг увидел, что люк уже открыт. Я вслушался и услышал над собой чье-то мягкое, сладкое, беззаботное бормотание. Эти звуки были сродни тем, что издают совсем маленькие девочки, играющие в одиночку, забывшие обо всем, и о своем одиночестве тоже. Я уже приготовился лезть обратно вниз, но бормотание прервалось и раздался голос:
– Кэтрин?
– Нет, Коллин… – ответил я, показываясь в проеме люка.
Я увидел Долли.
– Так вот куда ты ходишь – а мы-то думали… – протянула она слабым голосом. У нее были глаза сильной, одаренной личности – горящие, открытые, отсвечивающие стеклянным зеленым блеском, словно мятное желе.
Ее глаза изучали меня в полутьме чердака, испытующе, пристально, но в конце концов Долли поняла, что я не собираюсь причинить ей никакого вреда.
– Ты играешь здесь? Я говорила Верине, что тебе у нас будет одиноко, – сказала она и, пригнувшись, стала шарить руками в глубинах пустой бочки. – А теперь ты можешь помочь мне найти коралловый замок и мешочек с перламутровой разноцветной галькой, вон в той бочке. Я думаю, Кэтрин это понравится – чаша с золотой рыбкой на ее день рождения, когда-то у нас были всякие тропические рыбки, вот черти – они тогда ели друг друга, я помню тот день, когда мы покупали их, представляешь, нам пришлось отправиться в Брютон, а это 60 миль, до этого мне не приходилось так далеко ездить, и не знаю, придется ли… а вот смотри… вот он, замок.
Вскоре я нашел искомую гальку. Это были камешки разных цветов, похожие на конфетки-леденцы.
– Хочешь конфетку? – предложил я.
– О, спасибо, я люблю конфеты, даже если они на вкус как обычная галька, – отшутилась Долли.
…Мы стали друзьями – Долли, Кэтрин и я. Мне было одиннадцать, затем мне стало шестнадцать. Хотя ничего особенного не произошло за этот промежуток времени, но эти годы – мои самые любимые.
Я никогда никого не приводил домой и не хотел. Как-то раз я с одной девочкой ходил на выставку рисунков, и на обратном пути она спросила, может ли она зайти ко мне, просто чтобы выпить стакан воды. Если бы я был уверен, что ее действительно мучает жажда, то почему бы и нет, но в тот раз я знал наверняка, что она лишь ищет предлога войти в дом, что это лишь уловка, чтобы удовлетворить свое любопытство, поэтому я посоветовал ей потерпеть до дома. На что она сказала:
– Ну да… Все знают, что Долли Тальбо тронулась, так и ты такой же…
Вообще-то эта девчонка мне нравилась, но тем не менее я слегка отпихнул ее, на что она сказала, что ее брат еще разберется со мной, что он и сделал – как раз в уголке моего рта у меня теперь красуется шрам, оставленный ее братцем – он ударил меня бутылкой от кока-колы.
Я знал тогда, что говорили люди о нас: мол, Долли – это крест судьбы для Верины, мол, что-то неладное творится в доме. Может быть, может быть… Все равно это были сладкие годы…
Зимними деньками, как только я прибегал из школы, Кэтрин обычно открывала банку с вареньем, а Долли тут же ставила огромный кофейник на огонь и целый противень домашнего печенья в духовку, и, когда открывалась дверка печи, оттуда исходил горячий, не перебиваемый ничем аромат ванили. Так все и было благодаря
На кухне благодаря печи и камину всегда было тепло. Зима приходила и покрывала своим голубым дыханием наши окна, и если бы сейчас какой-нибудь волшебник предложил мне подарок, я бы, не мешкая, выбрал бутылочку, в которой бы хранились звуки и голоса нашей кухни – наш смех, наши разговоры, приглушенный треск горящих дров в печи, а еще бутылочку с запахами – пряными и густыми запахами сдобы, доходящей в печи до готовности.
Тогда наша кухня была чем-то вроде гостиной: тканый коврик на полу, кресла-качалки, картины с изображением котят на стенах (от Долли), герань, что цвела круглый год, плавно скользящие сквозь арки волшебного подводного замка золотые рыбки в вазе-аквариуме на столе, покрытом клеенкой (рыбки – собственность Кэтрин). Иногда мы играли во всевозможные игры, головоломки, и Кэтрин обычно жульничала, чтобы победить. Или же иногда они помогали мне делать уроки – это была та еще умора. Что касается естествознания и вообще знания каких-либо природных моментов, Долли была на высоте: подобно пчеле, интуитивно знающей, в каком цветке больше всего нектара, она могла предсказать бурю за день, предсказать урожайность плодов на фиговом дереве, вывести тебя на грибную поляну, отыскать дикий мед или же найти укромно припрятанное гнездо фазана. Но что касается моих школьных предметов, она была так же невежественна, как и ее подруга Кэтрин.
Так, например, Долли выдавала следующее:
– Америка так и называлась Америкой еще до прихода Колумба, иначе откуда он знал, что это Америка?
На что Кэтрин отвечала, что Америка это лишь старое индейское слово. Из этой парочки Кэтрин была наиболее несносной, ибо она упрямо настаивала на своей правоте, и не дай Бог не записать в тетрадь то, что она утверждала, – она становилась жутко нервной и могла что-нибудь пролить или рассыпать в порыве возбуждения. Но мое терпение лопнуло окончательно, когда она заявила, что Линкольон был с большой примесью негритянской и индейской крови и в нем была лишь крохотная толика белой расы, – больше я ее не слушал: даже такой ученик, как я, знал, что это была ерунда. Но тем не менее я в неоплатном долгу перед Кэтрин: все дело в моем росте – тогда я был лишь на чуточку выше Бидди Скиннера, поговаривали, что он получал приглашения из всевозможных цирковых трупп, наверное, представлять карликов. Кэтрин уловила мою печаль и взялась выправить положение. «Все, что тебе нужно, – это лишь небольшое вытягивание», – приговаривала она. Она стала ежедневно тянуть мои руки, ноги, даже голову – так, будто это была и не голова вовсе, а недозрелое, неподатливое яблоко, не спешащее расстаться с ветвью-матерью. И как бы то ни было, ей удалось растянуть меня с 4,9 фута до 5,7 за два года, и доказательством тому – мои засечки роста, отмеченные ножом на дверях кладовой. Их можно увидеть на тех дверях даже сейчас… когда лишь ветер гуляет в мертвой печи и зима властвует безраздельно на некогда нашей кухне…
Несмотря на обычно, казалось бы, благотворный эффект трав Долли Тальбо на здоровье клиентов, нет-нет да и приходили от родственников больных письма, в которых помимо благодарностей в адрес Долли сообщалось также о том, что некий бедный кузен Белль или кто-либо другой предстал перед Богом – да покоится с миром душа его, и посему нужды в очередной партии лекарств от Долли уже не было. В такие моменты кухня погружалась в траур. Долли и Кэтрин начинали восстанавливать в памяти все детали истории болезни умершего клиента. Затем Кэтрин обычно со вздохом подводила черту: ну что ж, говаривала она, мы сделали все, что могли, милая Долли, но Бог имел свои виды на этого человека. Верина тоже умела привнести печаль на кухню новыми порядками, налагаемыми на нас, или взывая к жизни старые: сделайте то, не делайте это, прекратите, начните и все в том же духе, словно мы трое представляли собой старые расстроенные часы, которые надо было постоянно контролировать и сверять с размеренностью и порядком ее часового механизма, и горе, если у нас что-то было не так – Верина спуску нам не давала. В такие минуты, заслышав шаги Верины, Кэтрин тянула недовольно – вот она, Та Самая, идет… на что Долли довольно нервно реагировала – тихо! молчим! И, казалось, что не Кэтрин она принуждала к тишине, а свой внутренний протест, готовый вот-вот вылиться наружу. Я думаю, что Верина в глубине души хотела стать частью той, нашей кухни, стать своей, но уж слишком глубоко укоренилась в ней привычка быть «мужчиной» в доме, среди женщин и детей, к сожалению, ее единственным способом хоть как-то контактировать с нами было жесткое отстаивание прежде всего своих интересов: «Долли, избавься от этого котенка, у меня астма! Кто из вас оставил воду в ванне открытой? Кто из вас сломал мой зонт?» – и так далее. Ее желчь в такие минуты словно растекалась по всему дому, как горький туман… Вот идет Та Самая!.. тихо!.. молчим!..