Лукавый взор
Шрифт:
– Думаю, Михал недолго будет вам служить! А я, чтобы разбить москалей и восстановить исконные границы Речи Посполитой, измученной и оскверненной царицей Екатериной, готов на все! – выкрикнул Юлек.
И тут Ванька вспомнил, как старая-престарая, ещё отцова нянька Пахомовна не любила молодого поляка – с самых детских его лет не любила! – как выходила из комнаты, едва он появлялся, как частенько бормотала себе под нос: «Оборотень, дьяволово семя…» – и украдкой плевала ему вслед. Пахомовну слушали, но всерьез не принимали: иногда бранили, иногда смеялись над ней – считали, просто заговаривается, потому что была она стара, почти мафусаиловых лет [27] , как любил уточнять Державин-старший, и маленький Ванька, помнится, допытывался у Пахомовны, в самом ли деле живет она на свете почти тысячу лет.
27
Мафусаил – Согласно Библии, один из праотцов человечества, прославившийся своим долголетием: он прожил 969 лет.
Он не чувствовал злобы – ему было страшно. Испугался он, конечно, не решимости Юлека – испугался холодной ненависти, которую увидел в его глазах и которая исходила, казалось, из оледенелого сердца. Испугался того, как быстро Юлек из друга превратился во врага. Наполеона называли антихристом – значит, Юлек стал слугой антихриста… Но Ванькино-то сердце еще не оледенело, и он из самой глубины его вознес молитву господу, чтобы тот образумил Юлека, чтобы вновь превратил его из злого оборотня – человеком.
Как выяснилось позднее, господь то ли не услышал молитвы, то ли не обратил на нее внимания.
…Уже месяц шла война с наполеоновскими полчищами. Близ местечка Островное под Витебском кипели бои. Французы превосходили силой русские войска. Но когда графу Остерману-Толстому, командующему 4-м пехотным корпусом, доложили, что вражеской картечью и ядрами поражено большое количество пехоты, и спросили что делать, он решительно ответил: «Стоять и умирать».
Стояли и умирали под Куковячино, потом на берегах Лучосы. Но все же пришлось отступать. Главному арьергарду 1-й Западной армии под командованием графа Палена было поручено задержать французов на пути к Витебску и прикрыть отход армии. 15 июля подразделения лейб-гвардии казаков и два эскадрона Сумского гусарского полка остановили французских егерей и пехоту. Ночью по приказу Палена разожгли огромные костры – из-за этого Наполеон до утра думал, что основные силы русских все еще остаются в Витебске и ему предстоит сражение с ними.
Сражение его не миновало-таки: 16 июля отступающий Пален устроил засаду, в которую попал авангард противника, – и семь эскадронов французской кавалерии были разбиты.
Пока шли последние бои, из города спешно выезжали русские дворянские и купеческие семьи. В разгар сборов в дорогу умерла от сердечного приступа Ольга Семеновна Державина. Хоронили ее на кладбище возле Крестовоздвиженского собора, который так и назывался к народе Кладбищенским, Державин-старший и Ванька вдвоем. Все знакомые русские уже покинули город, оставались только поляки, которые теперь если не вели себя с Державиными, как с врагами, то изо всех сил сторонились их. Каньские отсиживались в своем доме, стараясь не попадаться на глаза бывшим приятелям.
– Разорят ведь могилку, твари поганые, захватчики, – пробормотал сквозь слезы Яков Васильевич. – Всё здесь разорят! Милая, миленькая, прости, что покидаем… и вы, родимые, простите!
Ванька, тоже плача и сердито утирая глаза, огляделся, чтобы в свой черед попросить прощения у родных: двух бабушек и двух дедов – с отцовой и материнской линии. Оградка, в которой хоронили умерших Державиных и Константиновых (родителей матушкиных), соседствовала с одинокой могилкой. Ванька навещал своих на кладбище нередко, а потому знал, что в той могиле похоронен какой-то человек по имени Дмитрий Видов, умерший около четырех лет назад, в конце ноября 1808 года. Больше ничего на кресте написано не было, никакого звания, и даже отчества не указали, и когда родился этот Дмитрий Видов, не потрудились обозначить, однако Ванька почему-то не сомневался, что так мало написали о нем на кресте не из небрежения, а по каким-то другим причинам, может быть, секретным и во всяком случае непостижимым для такого простого человека, каким считал себя Державин-младший. Конечно, Ванька был великим выдумщиком, и может быть, ничего из этой очередной его выдумки действительности не соответствовало, однако ему нравилось думать именно так. Приходя наведать своих, следя за порядком на их могилках,
С трудом ушли Державины от могил и в тот же день покинули город, по пути примкнув к уходящим русским частям: в безвременной смерти Ольги Семеновны они винили французов и хотели не только родину защищать, но и мстить за безвременную смерть самого дорогого для них обоих и самого любимого ими человека.
Сумской гусарский полк, который причинил немалый урон французским егерям, был уже крепко потрепан, понес многие потери и не отказался от вступления в его ряды человека, имя которого было чуть ли не каждому известно в этих краях: Якова Державина. Полковник Делянов, который принял командование над Сумскими гусарами после того, как был тяжело ранен их прежний командир, полковник Канчиелов, тоже слышал о знаменитом фехтовальщике Державине. Вместе с отцом приняли и сына, который немедленно показал себя в бою.
Было ли Ваньке страшно?.. Как же иначе! Он еще не бывал в битвах и не мог составить себе о них сколько-нибудь ясного представления. Ему казалось, что все сходящиеся должны непременно погибнуть, что каждое ядро или каждая пуля непременно убьет или ранит человека, а потому сомневался, что и ему, и отцу удастся уцелеть. При взгляде на солдат, которые, казалось, с нетерпением ожидали, боя, а значит, смерти, он чувствовал себя самым последним трусом. Но совсем уже скоро Ванька на собственном опыте постиг, сколько правды крылось в суровых, даже беспощадных словах отца, сказанных накануне сигнала трубы, зовущей на битву: «Не бойся смерти, сын. Страх тревожит сердце молодого солдата только до вступления в сражение, когда еще внимание его на свободе занято воображаемыми или зримыми ужасами смерти, это трагедии, которую разыгрывают перед ним другие, производя на него тягостное впечатление; но когда он вступил в битву, страх заглушается ожесточением. Солдат, жертвуя тогда собой, делается сам действующим лицом и смерть перестает пугать его: сердце пылает, он презирает опасность и делается как будто бесчувственным. Тут человек как бы выходит из сферы обыкновенного существования своего: и тело его, и душа исполняются необычайных, порою чрезъестественных сил!»
Всю эту теорию Ванька Державин постиг на практике в своем первом бою, в потом не единожды проверял.
Позднее Державины в составе своего полка при Бородине сражались у Багратионовых флешей и у батареи Раевского против Сен-Жерменских кирасир. Потери с обеих сторон были огромны, из Сумских гусар мало кто остался невредим. Полковник Делянов был тяжело ранен и вскоре умер. Яков Васильевич Державин остался лежать на Бородинском поле среди крепко изрубленных французов. Там его и похоронили вскоре в одной из многочисленных братских могил. Державина-младшего (его уже никто не называл Ванькой – звали Иваном или даже Иваном Яковлевичем, с особым уважение), раненого в ногу, без сознания, увезли в походный госпиталь. Хотели было отправить в Москву, однако он вскоре пришел в себя и наотрез отказался туда ехать, да и слава богу, не то попал бы к французам, которые вошли в российскую столицу почти через две недели после достославной битвы.
Начался сентябрь. Наполеон обосновался в Москве. Русские войска стояли на месте, выжидая.
Нога Ивана Державина заживала плохо: жар не спадал, хирург, главный лекарь госпиталя, грозил неминучим антоновым огнем, твердил про необходимую ампутацию, но юноша не соглашался, хоть и горел в жару, а ногу словно бы черти когтями рвали и шел от нее дурной дух гниения.
– Умереть хочешь? – наконец, не выдержав, вызверился хирург. – Завтра прикажу связать тебя и сделаю, что должно! Понял?
И ушел.
Настала ночь. Иван не спал: то к смерти готовился, то пытался представить свою новую жизнь – бесславную, с деревяшкой вместо быстрой, сильной и проворной ноги, – стискивал зубы, утирал слезы, а когда одолел его сон, явился к нему незнакомец с усталым, изможденным лицом, голубыми глазами и русыми волосами. Камзол его был испачкан землей, а лоб почему-то перевязан черной лентой.
– Не узнал меня? – спросил он.
– Нет, – шепнул Иван. – А вы кто?
– Дмитрий Видов, – назвался этот человек. Голос его звучал словно бы издалека и отдавался эхом. – Помнишь, ты крест на моей могиле поправлял да дерном её обкладывал? Спасибо тебе за это.