Лукуми
Шрифт:
То, что я поеду в Москву, да еще в составе делегации, принимавшей участие в Фестивале молодежи, который на самом деле был чем-то вроде спортивной олимпиады, вызывало во мне попеременно то восторг, то недоверие. Дело в том, что хоть я и отправлялся туда в составе шахматной команды, а шахматы были игрой, в которой я имел несомненные успехи, но две или три допущенные в ходе отборочных игр ошибки поставили под сомнение мою квалификацию. В конце концов, судьи решили вопрос в мою пользу, подозреваю, что по указке сверху.
Мой дядя успокоил меня, заверив, что это награда за мой революционный дух, за продемонстрированные высокие способности и что я еду в Москву не только для того, чтобы пополнить нашу шахматную команду, но и для того, чтобы благодаря мне и другим членам делегации, многие из которых
— И ты должен использовать эту возможность. Обязан использовать! Ты меня слышишь, негр? — почти кричал мне дядя, возможно, желая таким образом дать понять, что он тоже знаком с реальностью нашей жизни.
Университет Патриса Лумумбы был открыт в 1960 году, и две трети его студентов были выходцами из стран Африки, Азии и Латинской Америки. Русским удавалось попасть туда с большим трудом. Как это происходило и в других революционных широтах сего обширного мира, они должны были принадлежать семьям партийных боссов, быть лояльными по отношению к режиму и активно заниматься комсомольской работой; иными словами, они должны были быть «настоящими борцами идеологического фронта» и не совершать никаких глупостей, ибо только в таком случае могла быть сохранена их революционная целостность при постоянном контакте с иностранцами, то есть с такими, как я.
До 1982 года Университет располагался в старом военном корпусе, но когда я приехал в Россию, уже существовал новый университетский городок площадью более семидесяти гектаров, построенный на улице Миклухо-Маклая. К настоящему времени в нем прошли курс обучения более тридцати тысяч специалистов, работающих в ста пятидесяти шести странах мира. Теперь это учебное заведение называется Университет Дружбы Народов.
Должен признать, что идея была прекрасной, и она освещала мир, а вместе с ним и населяющие его души, и этот свет вел за собой всех, кто попадал на вышеупомянутую улицу Миклухо-Маклая в дни праздника солидарности трудящихся, когда по ней проходили колонны иностранных студентов. Впрочем, иностранцы там встречались всегда, не только в праздничные дни. Но праздничные дни — совсем другое дело. Тогда барабаны и флейты парней вроде меня, мулатов или черных как уголь наполняли радостными ритмами воздух дворов района Беляево, где находится улица, носящая имя русского путешественника. Думается, Миклухо-Маклай и сам с удовольствием подарил бы ей свое имя, чтобы жители района не испытывали страха перед революционными чернокожими собратьями, такими, как я, как не боялись его самого воинственные папуасы, полностью ему доверявшие. Эта мысль посетила меня вскоре после приезда в Москву.
По прошествии нескольких месяцев мои мысли направятся в иное русло. Я стал подозревать, что если Миклухо-Маклай действительно мог руководствоваться гуманными соображениями, то Патрис Лумумба, пожалуй, мог бы дать свое имя университету с тем, чтобы увековечить в памяти студентов идею о том, что борьба против мирового империализма вредна для здоровья и по ее вине ты вполне можешь лишиться головы. Добившись независимости для своего родного Конго, Лумумба вскоре погиб. И хотя прошло уже столько лет, эта ироничная мысль не покидает меня.
Путешествие было очень утомительным, но захватывающим. Позволю себе не останавливаться на том, что ему предшествовало. Близость предстоящего отъезда резко усиливало мое душевное волнение всякий раз, как бабка брала меня с собой в поездках из Гаваны в Матансас и обратно. Я недавно упомянул, что в тот год я только-только оставлял позади свое детство; теперь наконец-то можно было сказать, что я перестал быть ребенком. Я уже был мужчиной, но мужчиной молодым и незрелым, способным из-за какого-то путешествия лишиться сна.
Едва мы оказались на борту самолета Туполев, вознесшего нас к небесам из аэропорта Хосе Марти, наша нервозность прорвалась наружу песнями. И в небесах зазвучал
Нас охватил такой восторг, такое вдохновение! О, как нас воспламеняли четкие и ясные фразы этого текста, который я уже начинаю постепенно забывать! У нас было много песен, и немало еще предстояло выучить, но все они повествовали об одном и том же. Гимн Молодой Гвардии, например, утверждал:
Мы поднимаем знамя! Товарищи, сюда! Идите строить с нами Республику Труда! Чтоб труд владыкой мира стал И всех в одну семью спаял. — В бой, молодая гвардия Рабочих и крестьян! Вперед, заре навстречу, Товарищи в борьбе! Штыками и картечью Проложим путь себе.Как видите, пацифизмом мы не страдали. Самой же популярной песней была другая, в которой пелось:
Взвейтесь кострами, синие ночи. Мы пионеры, дети рабочих. Близится эра светлых годов. Клич пионеров: «Всегда будь готов!». И мы поднимем дружно и смело Знамя борьбы за рабочее дело, Знамя великой борьбы всех народов За лучший мир, за святую свободу.Звуки песен долго отдавались эхом в перегородках самолета. Пока нас не сморил сон. Это все, что я сейчас могу вспомнить. А потом мы прилетели в Москву.
Теперь, когда я по платным телевизионным каналам могу смотреть фильмы золотой эры Голливуда, те, что сняты во времена холодной войны, с лысыми шпионами, которые плохие и советские, и с хорошими шпионами, янки, я стараюсь не пропустить ни одного. Никогда не знаешь, что уготовано тебе судьбой.
Стоит мне включить телевизор, прорваться сквозь тысячу различных картинок и замереть, увидев купол церкви, унылый пейзаж, сдвинутую набок шляпу или красивые ноги, упакованные в тонкие чулки со швом, прочерчивающем путь прямо в небо, которые садятся в черный седан образца пятьдесят пятого года, как меня словно пригвождает к месту. Эти картины помогают мне вызвать воспоминания, сохранившиеся во мне скорее на уровне ощущений, чем образов. О, эти ощущения! Один мой кузен, масон, о котором я не упоминал и не собираюсь этого делать, говорит, что он постепенно привыкает к тому, что это не он думает, а его собственные мысли забавляются некими своими внутренними маневрами. Поэтому он решил оставить мысли в покое и заменить их ощущениями.
— Но разве ощущения — это не те же мысли? — спрашивает он обычно сам себя.
— Ну, да, — сам же себе и отвечает. — Но ведь и курятина, и говядина — это мясо, однако разница во вкусе весьма заметная.
Ощущения. По поводу моего приезда в Москву у меня сохранились именно ощущения. День, когда мы приземлились в аэропорту, был, похоже, ясным и прозрачным, по крайней мере, именно такой эффект произвел тамошний свет в моих глазах, привычных к жаркому карибскому солнцу. У меня сохранились лишь ощущения и смутное воспоминание о светловолосых женщинах с голубыми, блестящими, как у кошки, глазами; они стояли, лениво прислонившись к перегородкам рукава, который вел из самолета в здание аэропорта. Едва увидев, я тут же их полюбил. Они были ангелами, и я прилетел в рай. Эти женщины стояли у проходов и взирали на нас, думая бог знает о чем, может быть, о восхитительном Карибском море, мысли о котором вполне могли навеять наше шумное появление и быстрая речь.