Лукуми
Шрифт:
Когда я смотрю упомянутые фильмы и вижу там лысых шпионов, одетых в кожаные пальто или куртки, я понимаю, что и они в аэропорту тоже были, но я их совершенно не помню. Помню лишь женщин, чьи головы были будто пронизаны солнечным светом или осыпаны снегом, такие у них были золотистые или белые волосы.
Им в те времена Куба тоже казалась раем, и они мечтали оказаться на Острове, где суровость истинного социализма несколько смягчали беззаботность и сальса, гуагуанко и ча-ча-ча, меренге и болеро, песчаные пляжи, сине-зеленое море и мулатки, равно как и мулаты, то есть такие, как я, на которых платиновые богини не обращали никакого внимания.
Тогда я не отдавал себе в этом отчета. У меня были в тот момент совсем
Об этом кладбище мне было известно все, или почти все, ибо я был воспитан в своего рода интеллектуальной некрофилии, от которой не знаю, удалось ли мне полностью избавиться. Вначале мавзолей был деревянным; затем в 1930 году решили возвести здание из гранита. В 1953 году туда поместили мумию Сталина, но потом было решено захоронить ее в некрополе. За мавзолеем находятся могилы с надгробиями и бюстами, где погребены товарищи Ленина по борьбе, государственные и партийные деятели, а по обе стороны от этих захоронений расположены братские могилы более чем трехсот человек, погибших в боях в октябре 1917 года. Рядом расположена могила неизвестного солдата, на которой горит вечный огонь.
Как мне кажется, то, что я сейчас воспроизвожу, я помню достаточно четко, однако вполне возможно, что я ошибаюсь и время стерло у меня из памяти образы, — так туман обычно поглощает очертания зданий, сглаживая и затушевывая их, делая их округлыми и совершенно безобидными, ибо утрачивается изначально свойственная углам, резким выступам и заостренным формам агрессивность, которую четкое изображение несет в себе, словно приговор или вериги.
Правильно ли я помню, что в самой кремлевской стене установлено более ста урн с прахом руководителей государства и коммунистической партии, наиболее выдающихся ученых, академиков, писателей, маршалов, космонавтов…; смертный, звездный, космический прах, из которого состоим все мы, и они тоже, герои моего детства и юности? Правильно ли я это помню? Я задаю себе этот вопрос, потому что там покоится Брежнев, а ведь до недавнего времени, пока мне не объяснили мою ошибку, я думал, что он, один из самых досточтимых моих героев, не занимает почетного места, которое по праву заслужил. А он как раз его занимает, и в 1985 году тоже покоился там, хоть я об этом и не помню. Совсем недавно его сын вместе с другими родственниками людей, захороненных у кремлевской стены, выступал против уничтожения кладбища на Красной площади. Возможно, я спутал Брежнева с Хрущевым, единственным генеральным секретарем партии и руководителем государства, который похоронен не там, а на Новодевичьем кладбище, поскольку он умер будучи освобожденным от всех занимаемых им постов. У него очень странная могила, она контрастирует с теми, что ее окружают. Гранитная стена, на которой перекрещиваются свет и тень, черное и белое; основательная, но какая-то дробная; а посредине — улыбающееся добродушное лицо советского иерарха.
Итак, Хрущев покоится на Новодевичьем кладбище, а Брежнев — на Красной площади, но не в стене, а в могиле, и мне грустно думать, что я в свое время не удостоверился в этом самолично. Впрочем, может быть, у меня из памяти просто стерлось воспоминание о человеке, который вызывал мое неподдельное восхищение в годы, предшествовавшие моему приезду в Москву, да и в последующие тоже.
А вот Горбачева я прекрасно помню, ведь мне довелось беседовать с ним в штаб-квартире Центрального Комитета
Мне довелось говорить с Горбачевым, но я никогда не разговаривал с Фиделем. Великие братья из СССР, великого отца великих братьев, были доступны. Они экспортировали на Кубу идеи и технологию, революционный дух и технические достижения, светловолосых женщин и инструкторов с напевными интонациями, которые развивали наши неразвитые технологии и наделяли их прогрессивными идеями; они являлись воплощением достоинства, коим мы не обладали, а от этого достоинства зависело наше место в мире, наше место в истории. Да, мне довелось поговорить с Горбачевым, но я никогда не беседовал с Фиделем.
Закончилось мое отрочество, и началась юность. Я принял участие в играх. Выиграл несколько шахматных партий, какие-то проиграл, судьба ко мне по-прежнему благоволила, и на Кубу я уже не вернулся. За то время, что я находился в СССР, я научился почти всему, что знаю. Почему я так неистово увлекся учебой? Я мог бы ответить красивой сентенцией о том, что наша кровь несет в себе нечто такое, что четко указывает нам путь, однако, скорее всего, причина заключалась в другом: я хотел походить на своего отца. А, по словам мамы, он занимался корабельным делом. Поэтому я стал серьезно изучать всю литературу о кораблях, какую только мог найти в библиотеках, одновременно посвятив свой первый год обучению русскому языку под руководством учителя-наставника.
В этот первый год я, казалось, вобрал в себя весь холод мира. Есть ли что-нибудь более достойное жалости, чем затерянный в снегах негритенок? О, та первая зима! Мне было так неуютно. Среди других таких же неудачников я превратился в обитателя обезьянника,как неофициально называли москвичи общежития для иностранцев, весьма далекие от мечты о всеобщей солидарности и дружбе. Итак, теперь я стал обезьяной.
Видимо, так оно и было. Я много раз заходил в главное здание университета Лумумбы только для того, чтобы оказаться в зимнем саду, расположенном в огромном вестибюле на первом этаже. Там было много тропических растений, чахлых пальм, которые упорно продолжали расти, не желая умирать от тоски и горя; они видели снег лишь за стеклами, отгораживавшими их от холода и обеспечивавшими им комфортную температуру, но они не видели солнца, по крайней мере, на протяжении долгих, бесконечных зимних месяцев.
Я отправлялся туда и созерцал чучела чаек, желтые клювы которых выделялись на фоне водной глади водоема, наполнявшего водными испарениями огромное помещение зимнего сада. А рядом с чайками видел лебедей и различных зверушек, которых прихоть изготовителя чучел поместила в место, где они никогда не очутились бы по своей воле. Я чувствовал себя там гораздо лучше, чем на улице: ведь там было почти жарко. Разомлев от тепла, я смотрел на скульптурную группу, расположенную в сквере перед входом в здание, группу довольных и радостных детей, шаловливо сгрудившихся на белой колонне и устремивших взгляды то ли в небо, то ли за горизонт, и старался утвердиться в мысли, что в этой жизни все еще возможно.
Иногда в поисках тепла я отправлялся в ресторан Гавана, что на Ленинском проспекте. Там я согревался ромом, который нам щедро отпускали за стойкой бара, и ловил на себе взгляды девушек, для которых мы были вестниками чего-то далекого и несбыточного, отражением мира, который они не надеялись никогда увидеть. Ром и девушки представляли серьезную опасность. Ром — потому что он пьянил, а девушки — потому что возбуждали гнев московских парней, возмущенных тем, что мы, обезьяны, соблазняем их девчонок.