Луна и пес
Шрифт:
Седые волосы женщины, уложенные в пышную прическу, делали ее похожей на одуванчик в пору, когда каждый порыв ветра может стать роковым.
– Не буду вам мешать.
Женщина отошла так же неслышно, как и приблизилась.
…Кент спустился в городок, прошелся по улочке, мощенной булыжником, вышел к пирсу. Пирс был старый, с несколькими выломанными досками. Волны лизали почерневшие сваи. Пахло гнилью… Метрах в ста на берегу мужчина ремонтировал перевернутую кверху дном лодку. Возможно, это был пастор.
Облака рассеивали свет, осыпая море невидимой серебряной пылью. Единственный
«Хорошо было бы выпить стаканчик грога», – подумал Кент. Без труда отыскал кафе, о котором говорила смотрительница музея. Кафе располагалось на первом этаже двухэтажного домика, сложенного из камня. В маленькой комнатке стояли всего три столика, сделанные из дуба. Хозяйка в длинном коричневом платье с широким белым воротником и в белом чепце вынесла кружку грога. Женщина положила в камин несколько толстых поленьев, ловко зажгла. Дрова затрещали, потянуло дымом и теплом…
Кент посмотрел на часы. Была четверть двенадцатого. Выйдя из музея, неспешно побрел в сторону метро.
У станции зашел в кафе, заказал эспрессо. Хотелось куда-нибудь уехать. Взять билет в старый общий вагон с деревянными сидениями, где перегородки между купе выкрашены в густой синий цвет, смотреть в окно, за которым проплывают мосты и дороги… Слушать перестук колес, хлопанье дверей в тамбуре, голоса пассажиров, плач ребенка… А потом обнаружить, что поезд прибыл в Эгмонд-ан-Зее…
.. Смотрительница музея тихо присела напротив. У нее были серые глаза, подведенные брови, едва заметные усы. Чашку кофе она брала с изяществом аристократки. Делала незаметный глоток, чашечку бесшумно ставила на блюдечко, почти детские руки с синими прожилками, скрестив, клала на колени. Наверное, она родом из Клайпеды, подумал Кент. Видимо, очень одинока. Иначе не обратила бы внимание на запах гниющих свай. Кенту захотелось сделать женщине что-то приятное. Например, подарить цветы. Кент расплатился за кофе, в киоске выбрал самую красивую красную розу и вернулся в музей. Он почти бежал через залы, боясь не застать смотрительницу. Увидев Кента, женщина вздрогнула, поднялась со стула…
– Это вам, – сказал Кент, протянув колючий цветок.
– О Боже! – вздохнула женщина.
Кент взял ее невесомую руку, коснулся губами.
«Спасибо!» – прошептала женщина. И тихо повторила: «Спасибо!»
Была половина первого. Кент спустился в метро, и только на эскалаторе вспомнил, что этого делать не следовало. Вышел у Савеловского вокзала, через четверть часа очутился на Миусском кладбище. В дальнем углу у бетонного забора люди заполнили тесное пространство между могилами. Кент оказался метрах в десяти от ямы, куда должны были положить Мишку Клочая – криминального репортера молодежной газеты. Три дня назад его сбросили с крыши дома, в котором он жил.
Рядом с Кентом возвышался бюст юноши, дерзко смотревшего поверх могил. Штукатурка на постаменте осыпалась, обнажив кирпич. «Кузин Геннадий», – прочитал Кент. Дату рождения рассмотреть не удалось, но дата смерти читалась
Голые ветки деревьев на фоне серого, тревожного неба показались Кенту уже где-то виденными. Возникшее ощущение так и не оформилось в воспоминание, но было приятным, как утренний ветер в поле, в котором растут подсолнухи.
Над церковью кружила стая ворон. Иногда они вскрикивали, крик осыпался на ржавые ограды могил.
Сказали короткие речи. В устах говоривших Мишка еще был похож на Мишку, которого все знали, но уже вырисовывался образ непогрешимый, монументальный. Никто не вспомнил, что он любил пиво и блондинок.
На выходе из кладбища Кент столкнулся с Васильевым, большим, как медведь, и обидчивым, как ребенок. Семен писал очерки на моральные темы. Они сделали ему имя. Но теперь этот жанр умирал. Ни о чем другом Семен писать не умел, его грызла обида, он таял как свечка.
– Пойдем помянем Мишку, – предложил Семен.
Кент согласился. К ним присоединились Стас Деев и Николай Верасок. Стас был доктором искусствоведения и редактором отдела культуры. Николай – специалистом по Китаю. Коллеги перешли на противоположную сторону Сущевского вала, двинулись к Марьинскому универмагу. Не доходя до него, свернули к грузинскому кафе. Васильев с трудом открыл тяжелую дверь, четверка оказалась в тесном зале с несколькими массивными столами. Компания заказала бутылку водки, селедку с луком и котлеты с картофельным пюре.
– За Мишку! – сказал Кент.
– Пусть земля ему будет пухом! – поддержал Васильев.
– Царствие ему небесное! – добавил Деев.
Верасок выпил молча.
– У тебя есть какие-то подробности? – спросил он.
– Нет, – ответил Кент.
– Жуткая смерть! – вздохнул Семен.
– Жуткая, – согласился Кент.
– За что его могли убить?
– Не знаю.
– Может, за какую-нибудь заметку? – предположил Васильев.
– Может быть.
– А вы знаете, уважаемые коллеги, – сказал Деев, – что за последние два года в России погибло 76 журналистов?
– Целая рота! – воскликнул Верасок.
– Видимо, мы сильно промахнулись с профессией, – сказал Семен.
– Не переживай, убивают не всех, – заметил Верасок.
– А только тех, кто все снует, – добавил Васильев, не став договаривать до конца матерное четверостишие Губермана.
– Что ты по этому поводу думаешь, Кент?
Деев пытался нанизать на вилку тонкую полоску лука.
– Я думаю, в этой стране вредно жить, – сказал Кент.
Бутылка водки закончилась быстро. Взяли вторую.
Вторую пили молча.
– Кто-нибудь на работу идет? – спросил Васильев, когда компания вышла на улицу. Оказалось, в редакцию нужно только ему.
Васильев остановил такси, перед тем как плюхнуться на переднее сиденье, обернулся.
– Кент, – сказал он, – я бы не хотел, чтобы ты оказался следующим.
Не зная, как отреагировать на эти слова, Кент взмахнул рукой и улыбнулся.
Придя домой, Кент принял ванну, заварил крепкий черный чай, включил телевизор. Диктор сообщил, что в Москве во время пожара на складе лакокрасочных изделий сгорели четверо рабочих, а в Новосибирске школьницы забили насмерть одноклассницу. Кент выключил телевизор.