Луна и солнце
Шрифт:
— Чрез его посредство можно узреть невидимое, отец, — вмешался Шартр.
— Как чрез посредство Библии? — осведомилась мадам.
— Можно увидеть крохотные вещи, мадам, — заверила ее Мари-Жозеф. — Например, если бы мы посмотрели в микроскоп на блох Георгинчиков, то заметили бы на их блохах других блох, поменьше.
— Мы должны немедленно заняться исследованием блох! — объявил Лоррен.
— Я бы предпочла обойтись без этого, — сказала мадам.
Под боком у Шартра точно из-под земли вырос еще один лакей. Шартр потянулся
— Вы целый вечер ничего не пили, мадемуазель де ла Круа, — сказал Лоррен. — Выпейте, успокойтесь, забудьте о войне и натурфилософии.
Мари-Жозеф не испытывала необходимости успокоиться, но ей хотелось пить, и потому она взяла бокал. В пурпурном вине вдоль серебряного обода бокала причудливыми узорами отражался свет.
Она чуть-чуть отпила, ожидая почувствовать горьковатый, водянистый вкус вина, которым их причащали в монастыре. Вместо этого ее языка коснулся темно-бордовый бархат. Мари-Жозеф ощутила благоухание фруктов и цветов. Она сделала еще один глоток, с закрытыми глазами наслаждаясь вкусом. «Этим вином можно наслаждаться, просто вдыхая его аромат», — подумала она.
Открыв глаза, она обнаружила, что Лоррен глядит на нее сверху вниз, пленив ее своей веселой улыбкой.
— Вам понравилось, — вынес он вердикт.
— Как же иначе, — откликнулся месье, — такой восхитительный букет.
— Вы преподнесли мне мой первый бокал вина! — призналась Мари-Жозеф.
— Первый?! — в ужасе воскликнул месье.
— А чем еще я могу одарить вас… первым? — тихо и вкрадчиво спросил Лоррен.
— Вы не так поняли меня, сударь.
— А что же вы пили в этой колонии, на богом забытом острове? — спросил месье, изумленно глядя на нее, словно на заморскую диковинку.
— В монастыре, сударь, мы пили слабое пиво и воду.
— Воду?! — воскликнул месье. — Скажите спасибо, что вообще остались живы.
— Какая восхитительная невинность! — добавил Лоррен.
Мари-Жозеф отпила глоток вина и взглянула на Лоррена из-под опущенных ресниц:
— Вы льстите мне, сударь…
— Я?! Помилуйте, всем известно, что я говорю только правду и ничего, кроме правды.
— А монахини всегда предостерегали меня, сколь коварна лесть…
— Забудьте о моей преданности, забудьте о моем восхищении, молю вас, мадемуазель де ла Круа. Муки разбитого сердца хоть сколько-то меня развлекут.
Шартр хмыкнул и осушил еще один бокал вина.
— Забудьте о его жалком остроумии, — отрезала мадам. — Он лишь тщится развлечься, пресытившись скукой. Монахини простили бы даже Лоррена, если бы им пришлось вынести хотя бы один прием при дворе его величества.
— Они вынесли… — Мари-Жозеф помедлила, пытаясь унять дрожь в голосе, — мы все вынесли безмолвие монастырских стен.
Лоррен с поклоном поцеловал ей руку.
— Вы — истинное украшение двора, милая мадемуазель
Она отняла у него руку, стесняясь загрубевшей кожи, состояние которой неоднократно порицал месье.
— Идемте, дорогой шевалье, — громко и радостно провозгласил месье. — Вы должны сразиться в бильярд с моим братом-королем.
Он взял Лоррена под локоть и повел его прочь из зала. Шартр последовал за ними, спотыкаясь не только по причине своей хромоты. Мари-Жозеф сделала реверанс, но все трое уже успели отвернуться.
Внезапно Лоррен оглянулся на нее через плечо, простер к ней руку и трагически вздохнул.
Мадам схватила Мари-Жозеф за руку.
— Если ваш брат не желает избавить меня от скуки, вы должны взять это на себя! — заявила она. — Пойдемте же, отыщем какой-нибудь тихий уголок.
— Мадам, неужели вы можете скучать?
— Как же иначе, мадемуазель де ла Круа? Ничего, вы поймете меня, проведя при дворе год и вытерпев примерно триста этих бесконечных вечеров. Я предпочла бы писать письма или заниматься своими коллекциями. Жду не дождусь, когда отчеканят медаль в честь плавания отца де ла Круа! Надеюсь, она будет достаточно эффектной!
Она нашла канапе в приоконной нише и уселась на него. При посторонних она не могла предложить Мари-Жозеф сесть в ее присутствии, даже если бы ей в голову пришла такая мысль.
— Я ничего не могу рассказать вам о плавании брата, — призналась Мари-Жозеф. — С тех пор как он вернулся, мы и минуты не провели вместе.
— Что ж, тогда поведайте мне еще что-нибудь необыкновенное, что я могла бы пересказать в письме домой, рауграфине Софии.
— Вот разве что… Русалка поет как птица! И повторяет слова как попугай!
— Неужели?! Быть может, вам удастся выдрессировать ее и она станет развлекать его величество!
— Я могла бы попробовать, если бы у меня нашлось время, но я едва ли сумею ее приручить, с ее-то норовом! Она испугала одного возчика, и он замахнулся на нас обеих кнутом!
— Он ударил вас?!
— Нет-нет, граф Люсьен — только не смейтесь! — успел остановить этого мужлана.
— Что же тут смешного? Полагаю, месье де Кретьен примерно наказал негодяя?
— Да. Граф не носит оружия, но сумел отвести кнут своей тростью.
— Я и не ожидала ничего иного от человека его происхождения и воспитания.
— Мадам… Вы позволите спросить у вас кое-что?
— Душенька, вы оказываете мне честь! Даже собственные дети никогда не просят у меня совета, как вы и сами могли заметить, судя по мезальянсу Шартра.
— Я боюсь показаться бестактной.
— Бестактной? Что ж, тем интереснее!
— По-вашему, граф Люсьен храбр или безрассуден?
— Почему вы полагаете, что он безрассуден?
— Безоружный, он заслонил меня собою от этого мужлана. Он не следит за модой. И он так дерзко отвечал его святейшеству…