Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

— А Заши становится на колени? — спросила Мари-Жозеф.

— Да, мадемуазель де ла Круа, — ответил граф Люсьен. — Все мои лошади становятся на колени.

Мари-Жозеф потихоньку прокралась к себе в комнату, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Оделетт. Геркулес посмотрел на нее горящими зелеными глазами, жмурясь на свет свечи.

Она с трудом совлекла с себя амазонку. Оказалось, что она чуть-чуть запачкала рубашку, но кровь не успела просочиться ни на нижнюю юбку, ни на юбку амазонки. Мари-Жозеф

вздохнула с облегчением, не переставая дивиться, ведь обычно месячные у нее приходили очень обильно. Она положила между ног свернутое полотенце, выстирала рубашку и заранее замоченные тряпки и повесила их сушиться.

Ей так хотелось улечься в постель рядом с Оделетт! Однако она преодолела искушение, набросила на плечи плащ Лоррена и, захватив с собою свечу и ящик с живописными принадлежностями, отправилась в комнату Ива.

В мерцающем свете свечи перед нею предстало что-то напоминающее квадратную коробку, закрытую драпировкой. Мари-Жозеф откинула парчу, и под нею обнаружился чудесный клавесин. Полированное дерево сияло; бока украшала инкрустация в виде танцующих фигурок. Она открыла крышку, и в эбеновых клавишах отразилось оранжевое пламя. От клавесина исходил аромат экзотического дерева, пчелиного воска, изысканных эфирных масел.

Она села на парный табурет и легонько провела кончиками пальцев по клавишам. Их прикосновение ласкало точно шелк, точно безупречно ухоженные руки Лоррена.

Мари-Жозеф взяла аккорд и невольно поморщилась от невыносимого диссонанса. Поискала камертон, но не нашла.

На глазах у нее вскипели слезы негодования и ярости. Она попыталась успокоиться. Инструмент не так уж расстроен. С его помощью можно сочинять, если мысленно поправлять звуки. Но сочинять ей предстояло, не получая того удовольствия, которое испытываешь от игры на настоящем инструменте.

Вскочив с табурета, она кинулась вниз по лестнице на второй, королевский этаж дворца.

— Где граф Люсьен? — крикнула она первому попавшемуся слуге. — Вы не видели графа Люсьена?

— Он собрался домой, приказывал подать свою карету, мамзель. Прошел через Мраморный двор.

Она бросилась вниз по ступенькам в Мраморный двор, но по нему прокралась к карете графа Люсьена на цыпочках, ведь прямо над нею находилась королевская опочивальня; она ни в коем случае не могла помешать его величеству. Каретные фонари обливали сиянием черно-белые мраморные плиты. Восьмерка гнедых пофыркивала и грызла удила. Лакей захлопнул дверцу и вспрыгнул на запятки.

— Но! — крикнул кучер.

Карета покатилась под стук лошадиных подков о булыжник.

— Подождите! — срывающимся шепотом взмолилась Мари-Жозеф. — Пожалуйста, подождите!

Граф Люсьен выглянул из окна.

— Стойте, Гильом! — приказал он.

Карета остановилась. Лакей снова соскочил с запяток и распахнул дверцу. Граф Люсьен встал, чтобы поговорить с Мари-Жозеф.

— Граф Люсьен, простите меня, не хочу показаться неблагодарной,

я так признательна вам за клавесин, он прекрасен, но расстроен, а камертон мне не дали.

— Месье Гупийе дано распоряжение настроить его для вас завтра утром.

— Месье Гупийе? — в ужасе воскликнула она.

— Он сделает все в точном соответствии с вашими пожеланиями, — подчеркнул граф Люсьен, словно оказывая ей невесть какую милость.

— Благодарю вас, сударь, но я предпочла бы месье Гупийе камертон.

Он улыбнулся:

— Как вам будет угодно. Вы сможете подождать до утра?

— Да, сударь, иначе разбужу брата, настраивая инструмент.

Он усмехнулся.

— Спасибо, сударь.

— Не за что, мадемуазель.

Сияя позолотой и фонарями, мимо них за ворота по направлению к площади Оружия с грохотом прокатилась карета месье и исчезла в конце Парижского проспекта.

— А вы не едете в Париж вместе с месье?

Она завидовала мужчинам, обладавшим куда большей свободой, чем женщины, и по-детски наивно жаждала увидеть Париж, что было простительно. Она спохватилась, но было уже поздно: ее любопытство могло показаться дерзостью и невоспитанностью.

— Я еду домой, — ответил граф Люсьен.

— Я думала, что вы живете здесь, во дворце, рядом с его величеством.

— С другими придворными, в этом переполненном крысином гнезде? — возразил граф Люсьен. — Нет. Я очень редко ночую в своих дворцовых апартаментах. Я привык окружать себя всевозможными удобствами, мадемуазель де ла Круа, а в Версале об удобствах можно забыть.

— Люсьен, садитесь скорее, не то простудитесь!

Маркиза де ла Фер наклонилась к окну и положила руку на плечо графа Люсьена, с истинной нежностью и озабоченностью. Свет каретного фонаря обозначил резкие тени на ее изрытом оспой лице. Она скрыла свою обезображенную красоту под шелковой вуалью.

Граф Люсьен обернулся к ней. Мари-Жозеф не расслышала, что он сказал, но голос его звучал кокетливо и столь же нежно. Маркиза негромко рассмеялась, сняла вуаль и погладила графа Люсьена по щеке.

— Всего доброго, мадемуазель де ла Круа, — произнесла маркиза.

— Всего доброго, мадам де ла Фер, — заикаясь, пролепетала Мари-Жозеф, вне себя от потрясения.

— Спокойной ночи, мадемуазель де ла Круа.

Граф Люсьен поклонился и исчез в глубине немедленно отъехавшей кареты.

Мари-Жозеф вернулась в свою крохотную каморку. Теперь она понимала, почему мадам и шевалье именовали мадам де ла Фер «мадам Настоящая», мадемуазель де Валентинуа — «мадемуазель Прошлая», а прекрасную мадемуазель д’Арманьяк, надо думать не без оснований, — «мадемуазель Будущая», хотя Мари-Жозеф показалось, что мадемуазель д’Арманьяк страстно увлечена братом Лотты.

«Наверное, я не должна удивляться, застав графа Люсьена с любовницей, — размышляла она. — И вообще, чем он лучше Шартра? В конце концов, он же атеист».