Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
Пароход уплыл в ту сторону, куда клонилось к закату солнце, и стал голубым на золотистой яркой воде, уменьшился опять, сплющился и стих…
И тогда вдруг послышался странный, все нарастающий, шипящий шум, похожий на шум ветра в лесу: запоздавшая волна крученым буруном бежала по песчаному берегу к дебаркадеру и, напоровшись на черный борт, шлепнулась, качнула тихую пристань, сбила свой бег, завздыхала, раскачивая тяжелую посудину, и что-то скрипнуло, металлически пискнуло, заплакало что-то, застучали прыгающие на волнах лодки…
— Засиделись мы, — сказала мама. — Ты отдохнул?
— Я не плачу, — сказал Саша и, не в силах уже крепиться, сморщился в слезной гримасе. — Я не плачу! Мне просто обидно, — говорил он, — что мы не на пароходе поедем…
— Я понимаю… Я, конечно, хорошо тебя понимаю, — говорила мама, сильно поглаживая его по голове. — Перестань…
— Потому что ты сама, — говорил Саша, — а мне обидно… Я тоже все понимаю, а ты не веришь, что я понимаю… Я хотел, чтоб мы проехались на пароходе, и больше ничего…
Он унял слезы, вытер щеки и сказал:
— В жизни все очень сложно, мама.
Сказал он это со вздохом, поглядывая вдаль, на садящееся солнце. В глазах до боли искрилось солнце и солнечная река, и в бешеном этом свете, в черно-белом сиянии реки и солнца слова его прозвучали откровением, и он, как о позоре, подумал о своих слезах, зажмурился со стыдом, услышав материнские слова:
— Ну откуда тебе знать, Сашок! Тебе еще рано так думать. Ведь ты это где-то услышал и повторяешь, да? Не смей так делать!
— Конечно, сложно, — сказал Саша. — Вот если бы мы поехали на пароходе?!
Мать с напряженной улыбкой пронзительно и жалко смотрела на него. Она обняла сына и поцеловала, не отпуская от себя, и он слышал, как глухо колотилось ее сердце.
— Ты все время думаешь о папе, — говорил ей Саша. — А надо думать о пароходе… Или о чем-нибудь еще… Все равно…
— Ты, Сашка, мудрец, — сказала она, и он услышал, прижатый к ее груди, как громко и гулко звучал ее глубокий голос — Маленький мудрец, который ничего не понимает в жизни… Ничего!
…А потом стучало только ее сердце и вздымалась грудь, как будто шел в солнечном блеске белый пароход и накатывались на песок долгие и мягкие волны.
АПРЕЛЬ
Казалось, никогда еще не было такого апреля, такой большой воды, такого жаркого и всемогущего солнца, и бабочек, оживших под его лучами, запаха пресной талости, и радости никогда такой не было, что вот наконец-то и он увидел настоящую, большую весну, — ничего подобного как будто не было никогда в жизни, и все это предстало впервые перед Сахаровым, и сам он тоже, как ему казалось, родился заново под этим солнцем на большой воде.
И забывшись в этой радости, он весь день, от утренней до вечерней зари, проходил без шапки, ему напекло голову, и теперь перед бездомной ночью было плохо, он мечтал добраться до ночлега и уснуть: он надеялся теперь только на сон.
Сизые облака, растянувшись струнами, стремились от
Лодка глухо зашумела днищем и села на песке. Сахаров вышел первым и, придерживая за шеи кряковых селезней, убитых на зорях, стараясь не замочить их в глубокой еще воде, побрел к берегу.
Теперь он ясно видел на заре силуэт сенного сарая и, морщась от бухающей боли в висках, сказал:
— Ты, Иван, давай… Я что-то… Башка трещит! Пойду.
— Хорошо, хорошо! Это я все сделаю, — откликнулся Иван, тоже войдя в воду и толкая лодку. — Хорошо, хорошо!
Был он долговязый и рукастый и очень, наверное, сильный. А говорил с эдакой неразборчивой, небрежной торопцой, как если бы с ребенком каким-нибудь разговаривал — лишь бы отстал.
Когда Сахаров выходил из лодки, ему казалось, что песчаная коса, которая тоже, как струнка, прочертила красно-дымную воду, очень узкая. На самом же деле он долго шел по вязкому песку, в потемки, пока не ступил на войлок прошлогодней травы. И только теперь, отдалившись от воды, которая отсюда, со стороны заката, была уже растворена в ночной темноте, он увидел отблеск костра в воротах сенного сарая, и ему даже показалось, что изнутри истекал наружу розовый дымок.
Тогда он остановился и прислушался. Иван шел далеко позади, еще по песку: его шаги торопливо похрустывали в тишине, словно капусту жевал.
— Иван, — негромко позвал Сахаров.
— Гоп-гоп, — отозвался тот как будто из-под земли. И снова только торопливые шаги пожевывали тишину.
Огонь в сарае исчез. Кто-то встал в воротах, услышав их голоса, и, загородив свет костра, смотрел в темноту и, может быть, тоже слушал шаги.
— Гоп-гоп! Подожди, — близко проговорил Иван, и Сахаров услышал одышку в его голосе.
Этот долговязый Иван что-то около двух лет провалялся в больницах, вылечил туберкулез легких и теперь даже хвастался как будто, что у него от правого легкого остался кусок с кулак величиной. Глядя на него, Сахаров никогда бы не мог подумать такого.
— Я жду, — отозвался он. И ему стало спокойнее в этой глухой темноте оттого, что он вдруг как-то внушительно и грозно пробасил: «Я жду!»
Но ждать он не стал и медленно брел к сараю. С воды этот сарай виднелся весь с основания до крыши, а теперь казалось, он врастал в непроглядную тьму, и только одна лишь рваная, полуразрушенная крыша с оголенными стропилами колюче торчала над горизонтом, хотя и отсюда виден был розовый отсвет пламени.
Тут было теплее, чем на воде. Душно и сладко пахло прошлогодней гнилью, оставленной половодьем, которая тлела теперь на весеннем солнце, согревая землю и зеленый ворс молодой травы.
Наконец Сахаров услышал за спиной поспешающее, тяжелое дыхание Ивана и, остановившись, увидел его бесформенную в темноте, расплывчатую, смутную фигуру.
— Ты, что ль? — спросил он. — Во темень-то!
— Гроза идет, — сказал Иван. — Считай, первая в этом году. Чего я скажу-то… — Он подошел вплотную, с веслами на плече и с корзинкой, в которой нежно вдруг квохнула подсадная утка. — Я тебе сказать-то забыл… А тут дело такого характера…