Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
Но подумала Люда об этом случайно и без тревоги, потому что тут же подумала, как ей хочется есть и как хочется выпить чашку горячего чая. И когда она сошла на берег, то хотела сказать Пухареву просто и по-хорошему, будто ничего не случилось: «Я так проголодалась, Петушок!»
Но он первым спросил:
— Ты обиделась?
— Я уже все позабыла. Ты знаешь, как хочется есть! Просто ужас! А тебе?
— Ты не сердись на меня, — сказал он хмуро. — Ступай. Я еще долго
— Ну как же ты один? — сказала Люда. — Я подожду.
Он торопился, и ждать ей пришлось недолго… Она несла его ружье и убитого чирка, у которого уже закостенела тонкая шейка.
В клубе стеклянно играла музыка и слышны были голоса. Но и музыка и голоса звучали где-то в вышине, как будто вылетали из колокольни.
Пухарев, согнувшись, нес на плече тяжелый мотор.
— Ну что, — спросил он, — скоро уедешь?
А она удивилась:
— Да как же я уеду? Ты говорил, что карантин… Меня ведь, наверно, не пустят?
— Да нет, — сказал он устало. — Это меня ребята разыграли… Карантин, говорят… За водкой я в город собирался… Вот они и… это самое… пошутили.
…И так же, как недавно в лодке, в непроглядной этой тьме, которая здесь, возле огней, казалась еще гуще и непроницаемей, у Люды закружилась голова.
— А ты испугалась? — спросил Пухарев. — Ладно, давай-ка ружье. Неудачная была охота.
Люда, не понимая, ждала чего-то.
— Вот так, — сказал Пухарев смущенно. — Ты не провожай меня, я донесу. — И осторожно снял с ее плеча ружье и взял из руки чирка. — Устала?
— Ну как же так? — спросила она. — А ты не путаешь? Ты ж говорил, что карантин… Ты ж говорил, что это надолго, на целый месяц…
Не прощаясь, Люда словно в забытьи отделилась от Пухарева и пошла по тропке к дому. Она шла очень медленно, и чудилось ей, что земля колышется под ногами, плавно опускается и так же плавно вздымается перед ней. Было трудно идти по этой зыбкой невидимой земле. Люду шатало и подташнивало. Она часто теряла дорогу, чувствуя вдруг под ногами жесткую и спутанную траву.
И когда она чуть было не упала, потеряв в этой ослепляющей темноте равновесие, непонятная обида расслабила ее, и Люда заплакала.
Слезы эти были мучительны. Она никогда не плакала, никогда не бывала обижена так, потому что эта обида была непонятна и жестока в своей непонятности.
Люда понимала, что это, конечно, смешно и стыдно так плакать, и улыбалась сквозь слезы. Но стоило ей подумать и вспомнить лиловый луг, и коров, которые вышли на опушку, и глухой перестук кованых бубенцов в тишине, как снова немыслимая какая-то, неосознанная обида стискивала ей горло.
Она старалась
«Да что же такое! — думала она, улыбаясь. — Что ж это плачу-то я… Глупая. Все хорошо! Чего же мне надо?»
Она знала, что бабушка дожидается ее и что, конечно, увидит заплаканное ее лицо и спросит, конечно, отчего она плакала, и засуетится, успокаивая, и будет Петю ругать и ее, «мерзавку», за то, что не послушалась. А ей будет смешно, потому что вовсе не Петька Пухарев виноват, и никто на свете не виноват в ее глупых слезах.
И она подумала, что нужно обязательно успокоиться, пройтись по селу и только потом уже вернуться домой, к бабушке на глаза.
«Ведь не поверит она все равно, что не Петька Пухарев, а я сама, бестолковая, виновата, — думала Люда. — И ящур, и карантин, и Волга, и комары в камышах… А бабушка все равно не поверит».
В селе было тихо, пахло пресной землей и картошкой. И в этой тишине отдаленно протрубил вдруг волжский пароход, и темная земля закачалась опять под ногами, как дебаркадер.
Люда остановилась подле бабушкиного дома и старательно вытерла глаза.
«Ну и пусть, — подумала она опять. — Пусть не поверит. Я, конечно, мерзавка и ужасная бестолочь, но что же мне делать? У меня ведь одна всего жизнь! А в Ленинграде на окошке расцвел пыльный кактус, и отец полюбил молодую женщину, о которой ничего не знает бабушка. А здесь лиловый луг, и осины на опушке, и рыжие коровы, и так вокруг тихо, так темно, словно ящур все заворожил».
И когда Люда так вдруг подумала о ящуре, она представила себе губастого, серого дракона из детских сказок.
Свет бабушкиного окошка вырывал из тьмы кусочек песчаной тропы, картофельную ботву и яблоню, на которой висели зеленые и редкие яблоки.
И Люда, крепя слезы, подумала, открывая калитку, что очень несчастлива, что через два дня она уже далеко и надолго уедет от этого бессильного, губастого дракона, который пришел из забытой сказки на эти лиловые луга и молочные воды, пришел, дурашливый, в тот мир, где люди давно уже не верят в сказки, где так удивительно просто и так непостижимо сложно и путано устроена человеческая жизнь, в которой ей пора найти и понять себя.