Лунные ночи
Шрифт:
— Вот, товарищ Тарасов, эти склоны, о которых у меня там написано, — Еремин повел рукой вдоль крутого волнистого правобережья.
— Да, если не считать нескольких небольших пятен садов, они совсем голые.
— Одна полынь. А у самого берега — лебеда и будяк, там у нас овцы пасутся. Но спросите у людей, и они вам скажут, что эти склоны не всегда были такие. Я тогда тут не жил, но старые карты землеустройства смотрел, и люди мне рассказали, что тут одна сплошная зелень была виноградные сады — и ни пятнышка полыни. Осенью, когда начинали срезать виноград,
Тарасов вопросительно посмотрел на Еремина:
— Это без малого две с половиной тысячи пудов?
— Да. Мы и сейчас по стольку собираем. Но только на отдельных участках. На рекордных, товарищ Тарасов, а могли бы и со всех этих склонов по стольку с гектара снимать. Это же, — Еремин снова повел рукой, — как вы тогда в обкоме сказали, — золотое дно. Южная сторона, наилучшие почвы. А если подавать воду из реки по трубам наверх, можно и по три тысячи пудов с гектара собирать. Или, может быть, нам уже не нужно так много? Может, мы собираемся вводить сухой закон?
— Нет, этого не намечается, — Тарасов засмеялся.
— И я думаю, что таким способом мы с пьянством бороться не будем. Не можем мы, Михаил Андреевич, — впервые назвал его по имени-отчеству Еремин, — ходить по этому золотому дну и не видеть, что у нас под ногами лежит.
— Не можем, — и с этим согласился Тарасов.
Еремин с недоумением посмотрел на него.
— Об этом я и в докладной записке, — он оглянулся на дверь, открытую из кабинета на балкон, — писал.
— Я помню.
— И эти же факты привел.
— Факты правильные.
— Но вы мне сказали, Михаил Андреевич, — смутившись, осторожно напомнил Еремин, — что я неправ. — Краска выступила у него сквозь смуглую кожу.
— Я и сейчас это говорю, — спокойно возразил Тарасов.
— Непонятно, — откровенно признался Еремин.
— Давайте еще посмотрим, как у вас там сказано, — предложил Тарасов.
И, уходя с балкона, он еще раз бросил взгляд на реку, левобережные луга и всю ярко освещенную солнцем, будто обрызганную золотистой пыльцой, пойму с волнистой цепью курганов правого берега.
— У вас сказано, — повторил он, склоняя голову над столиком, на котором лежала раскрытая папка, — «…а из этого следует, что остро назрела необходимость решительного изменения специализации района в сторону преимущественного развития виноградарства в колхозах…»
— Да, и это следует из тех же самых фактов.
— Нет, товарищ Еремин, факты правильные, а вывод из них вы делаете неправильный.
— Одно из двух, Михаил Андреевич: или мы будем виноградарство развивать, или все остальные отрасли.
— Почему?
— Мало в колхозах людей.
— И поэтому вы хотите потеснить виноградарством все другие отрасли? Как озимую пшеницу — яровой?
— У нас нет иного выхода, — глуховато сказал Еремин. — А виноград — самая
— Вы агронома Кольцова знаете? — неожиданно спросил Тарасов.
— Из Тереховского колхоза?
— Да. Я на их виноградники по дороге сюда заезжал. Там и познакомился с Кольцовым. Умная, между прочим, у этого Кольцова голова, я бы сказал — мыслитель. Я ведь еще вчера к вам в район выехал, но потом засиделся у него дома, да так и заночевал. Он мне показывал модель своей машины для посадки винограда. Еще не законченную. Дело, конечно, сложное, но рассказывал Кольцов так, что сразу видно — человек знает. И я поверил, что и в посадке винограда последнее слово за машиной. И тогда на посадку одного гектара потребуется примерно раз в тридцать меньше людей.
— Кольцов — умный человек, — сказал Еремин, — и с машиной у него выйдет, он мне тоже ее показывал, но посадка — это еще не все. У нас больше всего сил и времени отнимает уход за кустами. Здесь применяется только ручной труд.
— И только?
— При нашей формировке чаш — да. Каждая чаша раскидывается минимум на четырех сохах, в саду стоит целый лес опор, и все работы могут производиться только мотыгой и лопатой. Нет такой машины, которая могла бы в этом лесу повернуться. Отказаться от такой формировки? Но это проверено всем опытом, веками. Никакая другая не даст на наших склонах таких урожаев. На плато — другое дело, там можно и шпалерную посадку применить.
— Зачем же тогда отказываться?
Еремин молча развел руками.
— Безвыходное положение, да? — расшифровал его жест Тарасов. — Не пойму, товарищ Еремин. Вы предлагаете развивать виноградарство, но виноград любит ручной труд. А в районе мало людей. Замкнутый круг?
— Выгодная, Михаил Андреевич, но очень трудоемкая культура, — со вздохом сказал Еремин.
— В этом я с вами согласен. Но не согласен в том, что нет выхода из этого круга. Вы агроном, и ничего нового я вам не скажу, но, по-моему, и здесь выход все в том же — механизации.
— Тогда придется отказаться от чаши, — пожал плечами Еремин.
— А если приспособить ее для уборки машинами, как это сделали в вашем колхозе имени Кирова?
— Вы и туда заезжали?
— Это же по дороге. Видел и тот участок, который они перевели на новую систему опор. Всего одна соха посредине куста, лозы подвязываются к проволоке, и в междурядьях свободно ходит трактор. И главное, сохраняется принцип чаши, куст раскидывается на четыре стороны и берет солнца, сколько ему нужно.
— Там есть, Михаил Андреевич, и свои недостатки. Это еще нужно усовершенствовать.
— Конечно. В общем, я могу повторить то, что уже сказал, — Тарасов положил ладонь на красную папку на столе. — Ваша докладная нам серьезно поможет. И это несмотря на то, что она отдает, ну, как бы вам сказать, нигилизмом.
— Нигилизмом? — смущенно переспросил Еремин.
— Иначе как же объяснить, что вы, судя по вашим выражениям, вообще не признаете планов?