Лунные ночи

Калинин Анатолий Вениаминович

Когда он проснулся во второй раз, была уже совсем глубокая ночь. По хутору перекликались петухи. Но из-за двери, ведущей на переднюю половину дома, еще просачивалась и реяла в темноте тонкая паутинка света и там продолжали разговаривать. Услышав женский голос, Еремин вначале даже не сообразил, что это Дарья: так она говорила непохоже на себя, как-то по-новому, с необычными для нее печальными вибрирующими интонациями.

— Вам, Иван Степанович, надо перестать ко мне ходить, — говорила она, и звук ее голоса, ласкающий и зовущий, странно противоречил ее словам. Все уже в хуторе знают, все говорят… У меня уже большие дети, Иван Степанович, у вас жена, сын. Семью вам нарушить нельзя, и я бы не

позволила. Таисия Ивановна — женщина хорошая, работящая. Ничего у нас не получится, Иван Степанович, зачем вы ходите?

— Не знаю, Даша, — отвечал ей голос Кольцова, тоже неуловимо изменившийся и какой-то печально-покорный, — но не заходить к тебе я не могу. И поздно, и Таисию жалко, да тут, наверно, в чем-то другом дело. Конечно, если ты мне запретишь… Но сам я ходить не перестану.

— Вы же, Иван Степанович, собирались уезжать отсюда?

— Ты знаешь, Даша, что я никуда не смогу уехать.

За дверью стало тихо, и потом Еремину показалось, что там поцеловались. В смятении он уронил голову на подушку, чувствуя, как в темноте приливает к его щекам жаркая краска. До чего же нехорошо получилось! Впервые в его жизни получилось так, что он непрошено заглянул в то, что люди хотели уберечь от постороннего взора. И хотя это вышло нечаянно, все равно было нехорошо. «И хоть ты секретарь райкома, — уже немного успокоившись и глядя перед собой в темноту, с насмешливостью думал о себе Еремин, — а, пожалуй, будет лучше, если все это обойдется без твоего вмешательства…»

Оказывается, могут встретиться и такие случаи в жизни секретаря райкома, когда самое лучшее, что он должен сделать, — это не вмешаться. Иначе ему, Еремину, пришлось бы сейчас оказаться и перед таким неизбежным вопросом: а как ты, дорогой товарищ, должен взглянуть на этого человека с точки зрения всех общепринятых норм, зная, что у него жена, сын и что, несмотря на это, он все же… Еремин не докончил своей мысли, так как за дверью опять поцеловались.

«Ну, а если это такое, — думал он через минуту, глядя прямо перед собой в темноту, — от чего растут крылья и без чего человек не может жить, работать?»

Весна пришла бурная, стремительная и смыла немало надежд, взлелеянных в эту долгую зиму. Можно было думать, что после такого снега, который завалил степь и белыми стенами стоял вокруг станиц и хуторов, после этих сугробов, поднявшихся вровень с древними курганами, воды будет много, и, уйдя в землю, она сохранится там надолго, пока не окрепнут и не возмужают злаки и травы. Но все как-то сразу растаяло и стекло под разящими лучами солнца, прошумело из степи с крутого правого берега в реку, говорливо промчалось по ярам и оврагам сквозь лесные полосы, и через неделю уже пыль завихривалась за машинами по дорогам. Вышли тракторы на загонки.

Правда, в конце апреля и в начале мая, когда все уже отсеялись, пролились хорошие дожди и опять возродили у людей надежды на урожай. Но тут же они исчезли, развеялись, как будто испарились вместе с остатками влаги, которую покорно отдавала земля под жарким солнцем, каждое утро беспощадно встающим над степью. В конце мая и к началу июня — перед наливом и к наливу хлебов — земля уже звучала под ногой, как железо. Все, что зацвело в степи и проросло весной, увяло и сгорело. Второй год подряд всходило над степью такое солнце. И, несмотря на то что в этом году не было обычных для июня черных бурь, колос так и не окреп, не набрался сил и зачах, стекая под зноем.

И все же, объезжая, поля, Еремин убеждался, что, сравнительно с видами на урожай у ближайших соседей, в районе было очень неплохо. Бывая в поездке по колхозам, он никогда не забывал завернуть на поля смежных районов и, искренне печалясь, что хлеб у них стоит

совсем низкорослый, с тощим колосом, радовался тому, что район, несмотря ни на что, будет с хлебом. Было из-за чего выдерживать войну с Семеновым, идти на серьезный риск, осложнять отношения кое с кем в области и у себя в районе. Например, с тем же Мешковым, который теперь говорит на всех пленумах и сессиях, что его, мол, сняли с должности директора МТС только из-за того, что он не умел угождать новому секретарю райкома… Стоило все это сил и нервов, бессонных ночей и дней, безвозвратно украденных у семьи — у жены и детей. Вряд ли еще кто-нибудь другой в районе так хорошо мог теперь сказать, как бесконечно, утомительно длинны и какую нагоняют на человека тоску осенние лунные ночи.

Но все это осталось уже позади, и разве можно сказать, что все это было зря, если сейчас перед глазами эти звенящие под ветром пшеничные поля, по которым скоро пойдут комбайны, этот с боем вырванный у засухи урожай. Еремин ездил и ездил по степи, останавливал машину, шелушил на ладонь зерна, мысленно взвешивая и подсчитывая, сколько вывезут и продадут колхозы государству, сколько пойдет в семенной, фуражный и другие фонды и сколько останется на трудодни колхозникам. Не во всех, конечно, колхозах соберут одинаковый урожай. Кое-кто и поработал лучше, кое-где была похуже земля… Но уже сейчас можно было сказать: будут люди с хлебом. Вполне хватит им и до нового урожая и даже для продажи излишков на рынке. Оказалось, что в этом неблагоприятном году колхозники получат на трудодень лишь не намного меньше хлеба, чем в позапрошлом, высокоурожайном. А некоторые колхозы, такие, как, например, имени Кирова, выдадут и побольше.

Однажды у лесополосы, отделяющей поля района от полей соседнего, Еремин встретился со своим товарищем Михаилом Брагиным, с которым последнее время они как-то редко встречались и вообще заметно охладели друг к другу. Брагин тоже, видно, объезжал поля своего района. Еще издали Еремин заметил его машину, нырявшую впереди на дороге из балки в балку. Подъехав ближе и узнав газик Еремина, стоявший на дороге среди двух крутых стен «одесской-3», Брагин затормозил машину и выпрыгнул на дорогу — в сером плаще, с серыми от пыли бровями и ресницами, невеселый.

— Ты был прав, — устало сказал он Еремину, протянув ему руку и окинув взглядом густоколосое, тихо волнующееся поле «одесски», которая вплотную подходила к полям его района и, как отрезанная шнуром, уступом поднималась над ними.

Еремин по-человечески пожалел его и предложил:

— Заедем к тебе, я давно не виделся с Зиной.

— Как-нибудь в другой раз, — коротко взглянув на него, отказался Брагин. И, круто развернув машину, поехал назад по пыльной дороге, между полями, которые своим видом могли лишь навеять уныние и глубокое сочувствие к тем людям, что отдали этому свой труд, свое время и вложили в это свои надежды.

И потом перед мысленным взором Еремина долго еще стояли эти поля, и чувство обычной человеческой жалости к товарищу, которое шевельнулось у него тогда, на дороге, очень скоро окончательно вытеснилось мыслями об этих людях, кто пахал и засевал эти поля и связывал с ними свои насущные надежды.

Не один и не два раза за этот год приезжал в район Тарасов. Иногда он заезжал в райком, и отсюда они вместе с Ереминым ехали в колхозы. Иногда же начинал поездку прямо с колхозов и потом уже подворачивал свой газик к райкому. Он уже узнал в районе многих председателей колхозов, бригадиров, трактористов, и они тоже приметили его машину. Весной Тарасов приезжал в Тереховский колхоз смотреть, как агроном Кольцов испытывал свою машину для посадки винограда, и потом прислал из города конструктора с завода для устранения обнаруженных недостатков.