Лунные пряхи
Шрифт:
Перепрыгнув через ручей, я стала взбираться наверх, к валунам.
Овца определенно сдохла, причем довольно давно. И шкурой ее теперь был укрыт мальчик, который лежал, свернувшись клубочком под кустом, устроившись среди валунов, и крепко спал. На нем были потертые синие джинсы и грязная синяя рубашка, а овечья шкура была перекинута через одно плечо, как ее обычно носят греческие пастухи, и удерживалась на месте с помощью обтрепанной тесемки. По его-то следам я и шла — Марк тут оказался ни при чем. Грязь на веревочных сандалиях мальчика едва успела
Звуки моих шагов не потревожили его — так крепко он спал. Муха уселась к нему на щеку и поползла к глазу — он даже не шелохнулся. Дыхание его было глубоким и ровным. Проще всего было бы потихоньку уйти и не будить его.
Но я даже и не пыталась. Стояла, не в силах сдвинуться с места, а сердце так бешено колотилось у меня в груди, что я даже испугалась — вдруг задохнусь. Такой сон, такую полнейшую сосредоточенность на отдыхе я уже видела раньше, причем совсем недавно. Мне показалось, что эти ресницы я тоже видела раньше, я вспомнила, как они лежат на загорелых щеках во сне. И как растут эти темные волосы.
Густые ресницы приподнялись, и мальчик посмотрел прямо на меня. Глаза у него были голубые. В них мелькнула мимолетная тревога, вполне естественная для любого человека, который, неожиданно проснувшись, обнаруживает рядом с собой незнакомца. Затем, когда он осознал, что я не опасна, взгляд его изменился: теперь он выражал облегчение и в то же время настороженность.
Я прочистила горло и сипло произнесла:
— Ch'airete.
Это принятое в сельской местности приветствие в буквальном переводе означает «радуйся».
Несколько секунд он пристально смотрел на меня и моргал, потом ответил обычным приветствием:
— Kal'i m'era.
«Добрый день».
Голос его прозвучал невнятно и как-то осовело. Затем он потер руками глаза и сел. Двигался он, как мне показалось, несколько скованно.
Я облизнула губы в нерешительности.
— Ты из Агиос-Георгиос?
Говорила я по-прежнему по-гречески.
Он настороженно смотрел на меня, словно пугливое животное.
— 'Ochi.
Отрицание это прозвучало еле слышно. Он быстро поднялся на одно колено и повернулся, чтобы пошарить под кустом, куда он положил свой пастуший посох.
Изделие это было самым что ни на есть настоящим — шишковатая палка, вырубленная из фигового дерева и отполированная за долгие годы употребления. Охваченная внезапным сомнением, я решительно сказала:
— Прошу тебя… не уходи. Я хочу с тобой поговорить. Пожалуйста.
Я заметила, как тело его напряглось, всего на секунду; потом он вытащил посох из-под куста и поднялся на ноги, устремив на меня совершенно бессмысленный и сбивающий с толку взгляд — такой порой можно заметить у крестьян, когда начинаешь торговаться по поводу товара, за который они запрашивают по меньшей мере вдвое больше его настоящей цены.
— Th'en katalav'eno, — сказал он. «Не понимаю». — Ad'io.
«Прощайте». И спрыгнул с насыпи к ручью. Запястье руки, которой он держал палку, было обвязано неровной полоской ткани с красно-зеленым узором.
— Колин… —
Он остановился, как будто я его ударила. Затем медленно, словно готовясь встретить новый удар, повернулся ко мне. Лицо его испугало меня. На нем застыло все то же глуповатое выражение, и теперь я поняла, что оно было неподдельным; это был бессмысленный взгляд человека, потерявшего чувствительность к боли и страданиям и давным-давно переставшего даже интересоваться причиной, по которой они выпали на его долю.
Не тратя времени на долгие предисловия, я сразу же перешла на английский и заговорила о самом главном:
— Знаешь, ведь Марк жив. Рана оказалась неопасной, и в последний раз, когда я его видела, он чувствовал себя хорошо. Это было вчера. А сейчас я как раз разыскиваю его. Я… я его друг и, кажется, знаю, где он. Пойдешь со мной?
Ему даже не нужно было ничего говорить — лицо его сказало мне все, что я хотела знать. Я как подкошенная опустилась на валун, отвернулась в сторону и стала шарить в поисках носового платка, чтобы высморкаться.
ГЛАВА 14
— Ну как, теперь тебе лучше? — спросила я.
Это было уже немного погодя. Прежде я заставила его присесть прямо там, у ручья, выпить немного вина и доесть все, что у меня оставалось. Пока он ел и пил, я его не расспрашивала, а сама рассказала ему обо всем, что услышала от Марка и узнала сама.
Говорил он совсем мало, зато на еду набросился, точно голодный волчонок. Как я поняла, они его кормили, только он был не в состоянии много есть. Это все, что он на данный момент успел мне сообщить, но перемена, происшедшая в нем с тех пор, как он узнал, что Марк жив, была поистине удивительной. Даже взгляд его стал другим: исчезло выражение угнетенности и забитости, а к тому моменту, когда бутылка сухого «Миноса» оказалась ополовиненной, в глазах его появился даже блеск, а на щеках — румянец.
— А теперь, — сказала я, когда он напоследок обтер горлышко бутылки, закрыл ее пробкой и поставил среди вороха смятых бумаг (это было все, что осталось от моего завтрака), — рассказывай ты. Дай-ка я уберу подальше этот мусор, а по пути ты мне все расскажешь. Тебя держали в мельнице?
— Да вроде бы там — связали, как цыпленка, и бросили на кучу мусора, — раздраженно ответил Колин. — Понимаешь, я просто не мог сообразить, где нахожусь, когда они притащили меня туда: темно ведь было. Что это такое, я узнал только сегодня, когда уходил; правда, мне казалось, что я лежу в какой-то круглой башне. Они все время держали ставни закрытыми — наверное, чтоб я их не рассмотрел. Что ты делаешь?