Луны морозные узоры. Часть 2
Шрифт:
И все обязательно будет хорошо.
Как я и велела, Изабелла и ее спутница собрались и покинули наш дом в течение получаса. Я не вышла проводить незваную гостью, лишь попросила господина Рутилио лично проследить за отбыванием молодых дам и сообщить мне, когда за ними закроется дверь заднего входа.
Знаю, я сама наивна не хуже молоденькой девушки, ребенка почти, только-только покинувшей детскую. Я росла в мире, покое и уюте, в уединении загородных дворцов моего отца, в окружении людей, относившихся ко мне с почтением, но без униженного раболепства, без заискивающей лести. Обо мне, маленькой принцессе, заботились, берегли, одаривали сдержанной любовью и радостью. Я почти не видела ни простых жителей Шиана, ни придворных вельмож, ни мужчин независимо от их статуса. Меня, Айянну
За счастьем.
Я приняла последствия, пусть сердце и разрывалось от мысли, что я не только никогда больше не увижу родных и Шиана, но что они, может статься, отвернулись от мятежной своей дочери, забыли о ней, как стараются забыть об изгнанниках и изменниках, предавших интересы семьи или страны.
Несмотря ни на что, мне жаль Изабеллу. Да, я наивна, возможно, податлива и мягка чрезмерно, возможно, мною слишком легко воспользоваться, слишком просто управлять, однако я вижу за маской дамы опытной, искушенной испуганную, загнанную в угол девушку не старше меня годами. Ей тяжело, ее не готовили к роли принцессы и королевы, ее убивают измены и холодность Александра, неприятны и непонятны причины отчуждения Герарда, пугает давление со стороны братства и ответственность перед королевством и короной. Когда-то она верила в любовь и чувства возлюбленного, верила, что вдвоем они сумеют все преодолеть. Вынесла тяготы навязанного королем замужества, добилась своего, получила награду — вышла замуж за любимого — и узнала, что тут-то заканчиваются лишь сказки да баллады, жизнь же продолжается, диктуя собственные законы. И действительность, суровая, неприглядная, год за годом ломает хрупкую девушку. Ей проще быть такой — то плакать, то смеяться, то грубить, то источать яд подобно ламии, — чем оставаться прежней, солнечной, влюбленной безоговорочно. Не умеет она больше ничего другого, кроме как вертеть мужчинами с помощью соблазнительной своей красоты да ощетиниваться при малейшем признаке угрозы. Изабелла получила не один жестокий урок и научилась выживать в условиях порочного афаллийского двора, защищаться единственным способом, который кажется ей удобным, надежным, надела доспехи, спрятав за сталью вызывающего поведения истинные чувства и желания. Поняла, что более ни чувства ее, ни желания не имеют значения.
Мартен не вернулся ни днем, ни вечером. Кора, узнав, что придет Джеймс, сослалась на срочные и важные дела и вовсе ушла, не уточнив, куда и как надолго. Я же полна решимости побеседовать наконец с Джеймсом, расспросить его об оговорках и женитьбе. Я замужняя женщина, я чувствую, когда мужчина испытывает ко мне иной интерес, нежели обычное вежливое почтение, и уверена, что накануне во дворе Джеймс был готов поцеловать меня. Странно лишь, что все эти годы я ни разу не замечала со стороны Джеймса ничего подобного, ни разу не ощущала его желания. Я тщательно подготовилась к ужину, надев черное летящее платье и оставив волосы свободно распущенными.
Джеймс пришел к назначенному часу, поприветствовал меня с обычной вежливостью, осведомился об Изабелле. Мы ужинали вдвоем, обмениваясь пустыми, ничего не значащими фразами, улыбаясь друг другу заученными улыбками без капли тепла. Наконец я отпустила прислуживающих за столом слуг, не желая, чтобы нас слышал кто-то еще, и надеясь, что наедине мы оба сможем говорить открыто, без утайки. В столовой душно, хотя все окна распахнуты настежь и по ту их сторону легкий ветерок качал ветви цветущих кустов. Аромат жасмина сегодня особенно резок, настойчив, кружил голову.
— Что-то Мартен задерживается, — кажется, Джеймсу нравится начинать разговор с отвлеченной темы, словно в поисках отсрочки.
— Молю Серебряную, чтобы ничего не случилось.
— Не должно, — мужчина нахмурился в ответ скорее своим мыслям, нежели мне.
Я взяла бокал с
— Джеймс, я не совсем понимаю происходящего вокруг твоей женитьбы, — начала я и сделала еще глоток в глупой надежде столь бесхитростным способом набраться храбрости.
— Лайали, кто тебе рассказал о моих намерениях? — спросил Джеймс.
— Кора.
— Кора? Хм-м, тогда понятно.
— И что же именно тебе понятно?
— Полагаю, она действовала из лучших побуждений. Многие считали, что я уже давно должен был так поступить, но я не хотел торопиться. Надеялся, что, быть может, ты скажешь сама, когда будешь готова…
— Прости? — я не вполне понимаю, при чем тут Кора, кроме того, что поведала о его женитьбе, при чем тут другие и я сама.
И по телу прокатывается волна жара, вынудившая облизать пересохшие губы.
— Все в порядке?
— Да, все хорошо. Лишь жарко немного, — я поднялась со своего места и обошла стол, направляясь к окну. Джеймс встал мне навстречу, коснулся моей обнаженной руки, и я замерла.
Скульптурой застыла, чувствуя, как новая волна, сильнее, тяжелее прежней, накатывает и уходит, оставляя томительное, почти болезненное ощущение в низу живота. Как кожа едва ли не горит по-настоящему под пальцами Джеймса, как сладкий хмель желания туманит разум.
— Джеймс, — прошептала я и шагнула вплотную к мужчине.
Пальцы поднялись выше, до короткого рукава платья. Я смотрела в темные глаза и растворялась во тьме их, слышала сумасшедший стук наших сердец и не было музыки слаще, чувствовала мужчину пред собою каждой клеточкой тела, хотя он по-прежнему всего лишь держал меня за руку, и хотела только одного — принадлежать ему. Здесь. Сейчас. Иначе я умру. Сгорю в этом пожирающем изнутри пламени и развеюсь пеплом.
— Джеймс, — повторила я тихо и в голосе ясно прозвучала мольба.
И поцелуй ответом, жадный, уверенный, долгожданный. Джеймс обхватил мое лицо ладонями, и я обняла мужчину, прижалась без всякого стыда всем телом.
Поцелуй пьянящ, долог, так долог, что я не просто теряю счет времени, но словно впадаю в странное состояние, подобное тому, что преследовало меня во снах. Мораль, приличия, благоразумие, мысли об измене Мартену, предательстве остаются где-то в другом, ныне бесконечно далеком от меня мире. И я не возражаю, когда Джеймс мягко разворачивает меня и подталкивает к столу. Затем мужчина отстраняется от меня, и я готова застонать от разочарования, от чувства одиночества, вспыхнувшего вдруг, грозящего поглотить в мгновение ока. Джеймс же отодвигает один из стульев, прижимает меня к краю столешницы, к той части стола, что не занята приборами и блюдами, приникает вновь к моим губам. Целует еще более жадно, нетерпеливо, пьет, будто умирающий от жажды, скользит ладонями по телу, сминая тонкую ткань. Я отвечаю, задыхаясь то от нехватки воздуха, раскаленного, пропитанного запахом жасмина и ароматом моря, то от собственного желания, бьющегося зверем в клетке, рвущегося неудержимо на волю. Понимаю смутно, что происходит со мной, с Джеймсом, но не вижу причин, теряюсь в рассеянных догадках, что могло послужить поводом для столь неожиданного, резкого обоюдного всплеска. Наверное, будь мой разум сейчас чище, сосредоточеннее, я бы поразмыслила, разобралась в случившемся, однако пока не могу, в голове вязкий туман, заполошный стук сердца отдается в ушах, каждое прикосновение кажется последним и оттого жизненно необходимым, желанным.
Джеймс разворачивает меня спиной к себе, перебрасывает мои волосы на грудь и начинает покрывать шею и плечо короткими поцелуями, одновременно пытаясь распутать шнуровку на платье. Я прогибаюсь, закусываю нижнюю губу, сдерживая иные стоны.
Это безумие. Настоящее безумие, куда большее, нежели когда-то в Афаллии. Я знала, кто мы с Мартеном друг для друга, знала, что он не причинит мне вреда, не боялась его. Джеймса я тоже не боюсь, мы слишком охвачены внезапной, взаимной этой страстью, чтобы говорить о принуждении и насилии, но частичка меня все еще продолжает возражать слабо, неуверенно, напоминая, что происходящее неправильно, что так не должно было быть. Что я, замужняя, любящая своего супруга женщина, отдаюсь другому, то ли опьяненная, то ли одурманенная и оттого едва ли в полной мере осознающая, что творю, но при том совершенно не способная этому противостоять.