Львенок
Шрифт:
Интерес на таких сборищах представляли обычно только женщины, но с этой точки зрения шефово суаре отличалось скудостью: присутствующие дамы все поголовно принадлежали к старшему поколению, так что красота была представлена лишь супругой кинорежиссера Биндера, которая ловко подцепила маэстро, работая «хлопушкой» у него на фильме. К несчастью, эта красота была практически немой, так что министр Перла, которому подсунули ее утехи ради, уже совершенно изнемог. Он сидел возле поэта Врхцолаба, притворяясь, что слушает рассуждения о молодежном движении, а по его лицу, как по киноэкрану,
Барышня Серебряная внесла в увядающую вечеринку настоящее смятение. Стоило шефу ее представить, как государственный деятель позабыл о своих мыслях и так решительно отверг Врхцолаба, что специалист по молодежи утратил дар речи. К сожалению, кофейная роза тоже не отличалась разговорчивостью. Наверное, ей был внове интерес к ее прелестям со стороны столь высокопоставленных личностей, так что министру осталось только утешаться видом теней между выпуклостями цвета какао в декольте белого платья.
И ее глаза, заметил я, тоже принялись, как и у прочих, блуждать по помещению. Я проследил за их взглядом и заметил нечто такое, над чем задумался далеко не сразу; и хотя объяснение лежало на поверхности, убедительным оно мне все же не показалось. Антрацитовые зрачки неотрывно следовали за плохо державшимся на ногах шефом, который, покинув общество министра, отправился сказать пару слов известному трагику, а от него логичным образом перебрался к шезлонгу с покинутой Моной Лизой. Загадочность проявленного зрачками интереса была мне здорово неприятна. Но поделать я ничего не мог. Бедняге министру никак не удавалось увести свои шутки с поля бюрократических ассоциаций, и под гнетом молчаливости барышни Серебряной он начал вновь помаленьку увядать. Зато знаток молодежи Врхцолаб оживился и воспрял.
— Обнадеживающим фактором является то, — сообщил он вскоре после того, как министр окончательно сломался, — что нынешний слет творческой молодежи собрал на пятнадцать процентов больше участников, чем прошлогодний. И все-таки мы не можем почивать на лаврах. Кое-где, как я слышал, эти слеты носят формальный характер. К примеру, в Еникове-Соботце директор восьмилетки записал всех учеников на конкурс чтецов-декламаторов без их ведома. И это при том, что в школе учатся пятеро заик…
— А вы не участвовали в слете, товарищ? — вдруг безнадежно (ибо без повода) встрепенулся министр. Концентрированная чернота девушкиных зрачков, сосредоточенная до сих пор в районе шезлонга и тем приводившая меня в почти неконтролируемую ярость, вежливо повернулась к министру.
— Нет. Я уже слишком стара для этого, — целомудренно ответила кофейная роза и тут же вновь повернулась к шезлонгу.
Министр протестующе замахал руками:
— Ну что вы! Вы само сияние молодости!
— Союз молодежи объединяет в своих рядах граждан до тридцатипятилетнего возраста, — отметил поэт Врхцолаб. — Да, чуть не забыл: любопытную новинку предложили учителя из Гоубовой-Тыни. Они оценивают ликование в баллах. На первомайской демонстрации
От шезлонга шеф перешел к столику с напитками. Антрацит не выпускал его из виду. Я больше не мог это выносить. Поразмыслив, я тоже встал и двинулся к столику. Скорее всего для того, чтобы хоть так попасться на глаза барышне Серебряной.
— Карличек, пускай он оставит меня в покое! — сказал вместо приветствия шеф, обнимавший за плечи Копанеца, и дрожащей рукой наполнил мою рюмку.
Я выпил. Польская водка пробежала по моим жилам и ненадолго помогла забыть об аспиде в белом платье. Шеф уже буквально сочился алкоголем. Он, без сомнения, пытался залить скорби своих многочисленных дилемм, потому что вдруг отпустил Копанеца, обхватил мою шею и зашептал, словно в бреду:
— Пускай он оставит меня в покое, Карел!
— Кто? Вот этот Маэстро?
— Да. Маэстро. А вы знаете, как вас называют, Маэстро?
Копанец услужливо замотал головой. Несмотря на свое нынешнее угнетенное состояние, он понимал, что шеф обидится, если не дать ему блеснуть остротой.
— «Мастер прокола»! — возвестил шеф и обернулся ко мне. — И он хочет, чтобы я тоже прокололся, а это с его стороны нехорошо. И не только я, Карел, но и ты, и вообще все мы!
— Серьезно? Это как же?
— Он поссс… постоянно рекомендует мне Цибулову, — старательно произнес шеф, выпил очередную порцию горячительного и примерил роль наивного балабола, готового открыться всем и каждому. — Но ты же мне поможешь, да? Ты ему все объяснишь, да?
— Маэстро и сам достаточно научен жизнью.
— Но он не занимает такой пост. Он ни за что не отвечает, — всхлипнул шеф. — А ты ведь не будешь ее рекомендовать, правда? Скажи, что не будешь!
— Буду, — осклабился я и, хорошенько прочувствовав, как передернуло шефа, добавил вполголоса: — Буду рекомендовать ей переработать рукопись.
Шеф засмеялся. В той стороне, где сидел министр, словно заиграли два черных сполоха, и это заставило меня внимательно присмотреться к обличью шефа. Самыми выразительными его частями были желтые зубы и пятнистая лысина. Я усомнился в своей вменяемости. Шеф истолковал мой взгляд как восхищенный, потому что успел уже основательно нагрузиться. Он загудел:
— Мальчик мой, я знал, что ты не подведешь! На тебя можно положиться! Ты не представляешь, какая это сейчас редкость!
Потом он склонился ко мне и продолжил менее восторженно:
— Даже Пецакова, Карел, даже Пецакова оставила меня с носом! Ей понравилось!
— Во дает! — сказал Копанец, и это избавило меня от необходимости комментария.
— Она говорит — это талант. Талант! — взвыл шеф. — Да на фиг они нужны, эти самые таланты?!
— Чтобы прокалываться, — пьяно пояснил ему Копанец. Шеф сказал ему очень серьезно:
— Правильно, Йозеф. Ты правильно все объяснил. Таланты нам не нужны. Давайте выпьем, парни, чтоб мы были хотя бы здоровы!
Остаток польской водки переместился со стола в наши желудки. Шеф извлек из внутренностей столика новую бутылку и весьма ловко откупорил ее.