Львы в соломе
Шрифт:
— Проходите! — сказала она, с едва уловимой усмешкой глянув на Ваську-летуна.
Я почувствовал себя обделенным. Вдруг заговорил тот, как я догадался, «большой человек, директор овощной фабрики»:
— Жалуются на вас, товарищ…
Говорил он, обращаясь к Ваське. Пилот, вроде заробевший при виде Настеньки, вовсе растерялся.
— Говорят, плохо летаете, — наслаждаясь, пояснил директор.
— Что значит — плохо? — спросил Васька, видимо, не допускавший, что его могут назвать никудышным летчиком.
— Гусей давите, — сказал директор.
Упоминание о гусе, только
— По правилам госавтоинспекции, товарищ, — сказал он, — за гуся полагается штраф до десяти рублей…
— Штраф уже уплачен, — сказал я.
Заметил, как Настя поднесла к лицу руку — она беззвучно смеялась. Быстро скрылась за книгами, спросила оттуда:
— Будете что читать?
— Если найдется, «Корабль дураков», — ответил я.
Директора это насторожило. Он надел капроновую шляпу, нарочито громко топая, показывая, что он здесь хозяин, вышел. А я почувствовал: пока я провожал директора взглядом, потом недолго листал журнал, рядом что-то произошло. Точно — Васька-летун, баловень судьбы, встретился глазами с Настей, стоял неузнаваемо кроткий и нежный.
И прилетел Васька Крапивин свататься. Нет, не сразу — до того совершал чуть ли не по рейсу в день. Возил утренние выпуски газет, вечерние, завалил лучшими сигаретами, пастами для бритья, лосьонами — огуречным и маковым. Раз даже мороженое доставил, и — никто не понял, зачем — модные подтяжки. Может, намекал Васька: мол, перестану летать, понадобятся! Читал он много: прилетал, сразу — в библиотеку, пропадал часа два, выбирал книгу, выходил смиренный, божественно-небесный, садился в аэроплан, улетал. Мы смотрели, как Васькин летательный аппарат стрекозой взмывает в небо, входя в крутой вираж, на полных оборотах проносится над шиферной крышей избы-читальни, вздыхали.
Тихими вздохами наполнялась вся долина. В сизой предвечерней дымке ржали кони, бродили смутные тени. Курились над рекой легкие пары, и временами, удивляя нас, сеялся из ясного неба невидимый теплый дождик. Был месяц май. Были округлые холмы вдоль спрятанной в зеленых ложбинах реки — будто спины женщин, которые, припав губами к воде, утоляют жажду. Все это — вздохи и шорохи ночей, майская иносказательность холмов — предвещали скорую перемену.
И прилетел Васька!
Знали мы: сватовства в обычном смысле не будет. Как сообщил дядя Юсуп, мать Настеньки — против Васьки, за директора овощной фабрики. Отец, некогда служивший шофером в дипломатической миссии, — ни за кого. Брат Насти, Шурик, — за Ваську, второй брат Павел, — за директора. Так что соотношение сил не в пользу Васьки.
— Воровать невеста, а то пропал, — сказал дядя Юсуп, и его морщинистые, впалые щеки порозовели, — Сам воровал, на коне скакал, за мной скакали, стреляли… — молодея от воспоминаний, распрямляя увядшую грудь, дядя Юсуп подмигивал нам, разжигал Ваську. — Догнали меня, конь споткнулся, хромой стал, но я Гульсум не уронил… Бить хотели, а Гульсум говорит: «Я его жена…» Конь скакал, стреляли, она жена стала. Как было раньше, понял?..
Васька слушал, кивал, посматривал наружу — ждал сумерек. Был
— Эх, где мои семнадцать лет? — вздохнул Сандро-Фанера.
Смеркалось, густели внизу, в селе, тени. Васька встал, подойдя к порогу, бледнея, сказал:
— Ну, вот что… Пошел я.
Как бы благословляя сам себя, слабо махнул рукой, повернулся и зашагал. В селе загорались огни, кто-то наяривал на тальянке.
Захотелось ночной тишины, речной прохлады. И двинулись мы гуськом к Васькиному аэроплану. Расселись на берегу. Кто-то разделся, бултыхнулся в реку, застонал от блаженства. Я сидел, глядел на черную воду, думал и, частило, радуясь неизвестно чему, сердце. Всходила луна.
Решив искупаться, я начал стаскивать затвердевшую от пота рубаху, не успел — позади крикнули:
— Ваську бью-ут!..
Я резко вскочил, рубаха на спине треснула; не совсем еще веря услышанному, я сначала спросил самого себя: «Ваську бьют?», потом громко, с подлаиванием заорал:
— Ваську бью-у-ут!..
Побежал в сторону села. Двое или трое обогнали меня у крайних домов — нагишом, прилипших к коленям трусах. Я отставал в своих тяжелых сапогах, но продолжал бежать к фонарям напротив избы-читальни: там что-то перемещалось, сходилось и расходилось, столбом стояла пыль.
Опоздал я. Куражился один Сандро-Фанера. Двое гонялись за ним, ловили; Сандро выскальзывал из объятий, как намыленный, кидался в темень, белыми от гнева глазами отыскивая обидчиков Васьки-летуна. А их след простыл.
Сам Васька, сидя на бревнах, тихо, умиротворенно улыбался. Лежал на коленях оторванный рукав недавно прекрасного пиджака. Спокойным жестом усадив меня рядом, обнял, сказал:
— Можешь поздравить. Вот не знал, что втрескаюсь, как обыкновенный дурак! — И крикнул: — Сандро!.. Меня уже не бьют. Сандро!..
Сандро-Фанера недоверчиво всмотрелся в него, узнал и проговорил с обидой:
— Чего ж с собой телохранителя не взял? Каждый день, что ли, сватаешься?..
— Погоди, еще все впереди, — пообещал Васька-летун.
Он, видимо, предчувствовал еще одно приключение.
— Ты, наверно, писать об этом будешь, а? — сказал он, когда мы поднимались в гору. — Не сразу, ладно… Вот женюсь, остепенюсь. Начну на дальних авиалиниях летать — ребята зовут, — тогда валяй!.. Знаешь, нам, летунам, без любимого человека, который на земле ждет, просто нельзя… Ты что, не слушаешь, что ли, скучно?..
Я слушал его, но плохо — вспомнил вдруг, что на новой рабочей площадке километрах в двух, забыл сейсмограф, и похолодел: кроме сейсмографа — подумаешь, пролежал бы до утра, — забыл там пакет с детонаторами. Набредут еще мальчишки…
Сказав об этом Ваське, я кинулся вправо по склону, по песку, по сухой короткой траве, по камням. Бежал, падал, высоко забрался, сделалось ветрено, от этого тихо и одиноко появилась странная глухота. Наконец-то: воронки от взрывов, пепельно-серый, застывший в лунной мертвенности участок. Жутко… Туда бросился — сюда. Внезапно в глубокой, тоже неживой долине раз-два стукнуло, чихнув, взревел мотор. Не чудится ли?