LXXXV

Люсин Анатолий

Плывущий по Нилу младенец Моисей, в золоте электричества, к месту слияния трех рек, где верующие индуисты совершают религиозное омовение, в канун Магх Мела… «Он выглядит сейчас как миллион долларов, Гийом». – Врываясь в пустую комнату, обставленную кактусами, вышибая ногою дверь, небрежно кидает мне в лицо Кинг-Конг, прикинутый по последней моде Нью-Йоркских гангстеров, видоизменяя свое суровое обезьянье лицо в восковые маски, то, – Ли Харви Освальда, то, – Виктора Бута: «Гудбай, мистер президент! Молодой ты, Гийом? – В мае будет тридцать три. – Ты голландец? – Да. – Где родился? – В посольстве Туниса. – В посольстве Туниса? Эпоха Эдисона кончилась, Гийом. – Его матовые лица светились в неоне ночного города, пока он сидел в углу изнасилованной мечети аль-Нур, играя песни Морриси на гитарроне» … Дизайнерские автомобили Джорджетто Джуджаро на полуразрушенных Северокорейским противостоянием бетонных улицах Шанхая, где, филиппинские коммунисты скандируют: «Родни Кинг!! Родни Кинг!! Родни Кинг!! Роба Форда в – президенты! Олигархи ни чего не решают!», а местные старики пьют крепкий бурбон, прямо из синтетического горла двухлитровой бутылки «Дикая Индейка», искушая свои выжженные радиоактивным распадом лица – гусиной кровью, рисуя на них узоры берберской культуры. Сити-менеджер небольшой английской деревни на берегу пролива Ла-манш, на южном побережье, удаленной на тысячи миль по железной дороги от Дин-Гонви, толкает таблетки черного эйсида «на светофорах» Тирасполя; пакистанец белуджийского происхождения, радикально настроенный исламист,

адепт Арабского халифата, совершивший каминг-аут в день своего избрания на пост первого мусульманского мэра; караванщик, торговец, пророк и проповедник, по прозвищу Хан Кулон, в бороде у которого, жили кошки… Он непременно был обречен на скорое разоблачение, и по закону Мерфи, был пойман бдительным Уайттом Эрпом в аэропорту Ланьона, и тут же повешен на фонарном столбе Вьентьяна, словно партизан Патет Лао. Он резюмировал свою оправдательную речь, в Высоком суде Лондона, исключительно на классическом мадридском диалекте, ссылаясь на Первую поправку к Конституции США, угрожая перцовым баллончиком «Мэйс» особо навязчивым журналистам из «Сан», в тоскливых перерывах между слушаниями. Он расползался обезглавленными часовыми поясами, и нелепыми частицами гамма-излучений радиоактивного яда, за наименованием «Полоний – 210» и «Новичок» – обледенев в карманах темно-синих бушлатов деструктивных разведчиков Страны Советов, заглавной новостной лентой на обездвиженных страницах Бульварной прессы Соединённого Королевства. – Я чувствовал себя, в эти скорбные для меня дни, – жаловался Хан, не очень-то отягощенному его чувству скорби человеку, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, в холле отеля «Шато Мармон». – Я чувствовал себя, будто бы герой романов Уильяма Ли. Либо того хуже, герой романов Стрибера Уитли, под транквилизаторами. Да, что там говорить, я и сейчас, будто бы принимаю участие в программе Фактор страха, только вот Джо Рогана рядом не наблюдаю. Лирический герой в поэзии рок-группы из Огайо Грибоголовые. – Tarrying, – равнодушно, раскидывая в утопические слои самоисчезающего пространства буквенный хаос, сорванный с яблочных губ Лорда Хо-Хо, фруктовой пастилой своих слез, своих внешних обид, расцветающих пейзажами варшавского Гетто на ветках чилийской араукарии, отвечал ему статный французский джентльмен, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, переливая бюджетное «Розовое вино», стоимостью в одну тысячу марокканских франков, в пустую бутылку «Шато лафит», эротично повторяя: – Никто не ищет Конфуция в себе, сэр. Все ищут в себе Тони Робертсона. Необразованный и неприкаянный народ, сэр. В общей своей массе деградации Личности, и обреченности бессмысленным бегом за благословением Мамона, до гробовой доски, сэр. – Пожалуйста, принесите мне вина! – выкрикивал Мусульманский Мэр в пустоту, распыляя в округ, посеребренные кровью индонезийских святых, тяжелые тела пуль, разоружая барабан своего именного револьвера. – У нас не было этого напитка с одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, сэр. Со времен высадки американских космонавтов на Луну, – остроумно парирует статный французский джентльмен, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, продолжая ловко жонглировать в руках хрустальной девственностью обнаженных бутылок. – Ни риса, ни мидий … И, Хан Кулон, заново расцветал в своих депрессивных объятиях – фрейдистскими символами, точно выверенной цепочкой песчаных островов Лидо, японским деревом Дзиммэндзю – с миллионами человеческих лиц на обгоревших партизанской войной бездетных кронах, в малозначительных остатках перфекционного кода от кодеина, морфина и легализованных Бизнесом – антидепрессантов, в нервной системе и пойманной целостности умирающего организма: бывшего мусорщика, находящегося на испытательном сроке, после досрочного освобождения; пакистанских рабочих, на сборочных линиях депрессивных предприятий Престона, с минимальной оплатой труда; владельцев казино «Атлантик-сити», живущих исключительно на социальное пособие, в одну тысячу марокканских франков в месяц; панков, руд-боев, британских скинхедов и жителей мобильных домов на военном острове Белграда, торгующих экзотическими фруктами на оккупированных полицией Ирака межконфессиональных рынках, на поствоенной территории тунисского города Сиди-Бузид… Он, будто бы заново выиграл многомиллионный джек-пот американской лотереи «Повербол», инвестируя подаренный мусульманскими святыми, в день памяти внука пророка Магомеда, сыпавшийся с неба динарами арабского халифата, – Капитал: в трастовый фонд на Карибских островах, в акции американской торговой сети «Хоум дипоу» и акции «Тесла Моторс», в оффшорные депозиты, искусство, коллекционное вино и марки, недвижимость на Мальте, санкционные продукты и, в поддержанный «Студебеккер» c классическим металлическим кузовом в раскраске Юнион Джек… Теперь, побоялся, наученный горьким опытом прошлого раза, «пустить всё по вене» … Не зря молился Аллаху в аэропорту «Хитроу», в здании Скотланд-Ярда, в реставрационных кабинах, в светло-розовых цветах Крайола, масс-маркета, нацистских концлагерях, спортзалах школ, стрип-клубах, в мечети Гаттон Масджид в Тутинге, и в холле отеля Лос-Анджелеса, в зале с ужасным ковром. – Ты давно этим занимаешься, Голландец? – током своего рухнувшего благосостояния, пронзал мою стеклянную оболочку, тускнеющих словно угли, двух, кроваво-черного цвета глаз, экс-питчер бейсбольной команды «Индейцы Кливленда», облокотившись, своим треснувшим надвое телом, перевалившим, в день своего религиозного обращения в ислам, за двести двадцать фунтов, на хрупкую плоть крепкого посоха, вырезанного из алюминиевого сплава убитого тела немецкого мессершмитта. – Давно, прям жалко сколько времени потрачено, но, надо же как-то сводить концы с концами, – немного раздраженно, парировал я, утоляя свой голод газированным напитком «Миракл бади». Вращаясь затонувшим японским авианосцем в религиях радикального индуизма, на шестьдесят седьмом градусе северной широты. – Ты точно такой же, как и они, Гийом! И за это, ты, и ненавидишь их! – не отпускал меня, цепляясь резиновыми галлюцинациями моих выборочных снов, растущих ассиметричной моделью биополярности на брошенном знамени французских кавалеристов, выплескиваясь наружу апельсиновым сидром, концентрированный голос Джона Дюпона в моей кукурузной голове …

Лицемерие, паутиной не отожествленных образов и пустых ненужных слов, окутывает наши проданные греху души. Мы, вскрываем осколками разбитых надежд, свои отрешенные комплексы и модифицированного сплава обиды, пытаясь изо всех сил быть успешными в глазах современного пост-маргинального общества; унижая ложью миллиардов вероотступников своих вчерашних знакомых, и вчерашних друзей. Нас бросили в Иордан, но, так и не научили плавать… Некрещеных, крестили в идолопоклонной реке Инд… И какая теперь разница, что сегодня тебе нечего есть, и нечем платить за квартиру, что от тебя кто-то ушёл, окончательно сжигая мосты, и, что ты потерял работу, если через год, ты все равно не вспомнишь об этом …

Сложилось вполне четкое и разрушающее меня изнутри – ощущение… Ощущение того, что Дин-Гонви, – никто, и никогда не покинет; он, как интоксикация, пагубная зависимость, наркотическое опьянение… проникал глубоко внутрь, в самые засекреченные уголки деструктивного сознания деформированной психики, навечно парализуя тело: бесконечным циклом суицидального трипа; калейдоскопом инертного бега, замороженным в серости одинаковых будней провинциальных моногородов; твоей умалишенной детской мечтой… тотальной нищетой, прыжками с крыш, алкоголизмом, смертельной передозировкой: алпразоламом, феназепамом, эстазоламом, флунитразепамом, клоназепамом, лорметазепамом, лоразепамом, нитразепамом, темазепамом… Медленно умирая в алгометричном коде твоей безысходности, под меланхоличный стон Слепого Вилли, на обнаженном перекрестке

в Кларксдейли, где Роберт Джонсон продал свою душу за право играть блюз… галлюцинацией лучших дней, сладких, как утренний йогурт Путина… Они наполняют карманы своих старых пальто камнями, прыгая с железнодорожных мостов в реку; куря «мамбу» и делая «закладки» на кладбище; покупают «Айфоны» в кредит, позже, загоняя их за дозу …

Кукурузные вены Дин-Гонви – вдоль и поперек, изрезаны суицидальным криком домашнего насилия и обреченного страха… где, худые домохозяйки с ослепшей памятью дня, подсаживаются на иглу физических унижений, сильнее, чем на героин… а пространственный блуд, уже давно стал неотъемлемой частью современного вероисповедания… и механический конвейер одинаковой невежественности полупериодов, вновь – безрадостным опьянением бумажного цикла, перерезает глотку молодости, хороня ее в посредственности периферийного быта …

Те, забытые миром храбрые герои твоей сахарной юности, кто, когда-либо делал жалкие попытки покинуть Дин-Гонви, рано или поздно, все равно – возвращались назад… те, кому все же посчастливилось вырваться, и затеряться где-то (от Южных морей до Ванкувера; от Вест-Индии до Ист-Индии; в Полинезии, Меланезии, Австралии и Новой Зеландии; Северной, Восточной, Западной и Центральной Африке; по всей территории Южной Америке, разбросанные красной медью на пепельной палубе яхты «Снарк»), – были обречены на несчастливое сосуществование, оставаясь наедине со своими депрессивными страхами и безжалостной ностальгией по этой некрещеной Столице …

Найти свое счастье в Дин-Гонви, всё равно, что играть Джеймса Бонда после Шона Коннери, а единственный способ поговорить с кем-то – попросить прикурить… И, теперь уже совсем непонятно к чему стремиться, и, что теперь делать со своей инкубационной жизнью, когда твоя бесполезная память кончает оргазмом кристаллической боли и, оставленной где-то – девственностью… аспириновой ночью, в безликом квартале «красных фонарей», крича во всю свою бесцветную глотку:

– Ты проиграешь битву. Будь уверен!

– Ищете нас по хэштегам война, в своем инстаграм

… прохрипел, чуть слышно, оголенным голосом типичного вышибалы из ночного клуба «О’Фаррелл», румынский полковник, слабой уставшей рукой омывая свои пулевые отверстия порошковой «маркой»; лучами плазменного неотона, замирая – навечно, на Сербском кладбище Сан-Франциско, в последний вторник июля. Провозглашая свою независимость по платным оппозиционным телеканалам, в прайм-тайм. Высокий, подтянутый, с короткой стрижкой под одну насадку, в спортивном поло, кроссовках и брюках-карго. – Эй! Гийом!! Это бизнес, дружок!! И дважды два, здесь всегда пять! Понял? – в очередной раз, вспыхивал в моей кукурузной голове, порнографической голограммой, образ Марка Болана, интерференционной записью провинциального тренера, провинциальной студенческой бейсбольной команды, в джерси хоккейного клуба «Могучих уток», с бутылкой безалкогольного пива для собак в иллюзорной моно-руке; весьма спорным и некорректным флэшбэком от 700 мг мескалина, сложенного в сигаретную бумагу, закрученную и проглоченную. – Dziekujemy, как говорят поляки. – Снова отталкивал я свой смертный приговор, под кофейным небом радиоактивного пепла, под падающие модули космических кораблей, под звуки евродиско от «Плохих парней в синем», стоя на краю холма Брэй Хэд; на краю моста самоубийц «Золотые ворота», на краю утесов Моэр …

Merci, au revoir …

#Дочь Монро и Роберт Кеннеди.

Монетизируя свое одиночество в бесконечность первого шага, по имперской идеологии Гёте, где – свободен первый шаг, но мы рабы второго. Уничтожая взглядом Гордона Лидди политические карикатуры, выцарапанные индустриализацией поколения на спящих окнах (лопающихся от разъедающего их медицинского света, излучаемым, висевших под самым потолком флуоресцентных ламп), невысоких офисных зданий, выстроенных по типу чисел Фибоначчи – неуютных маленьких кабинетов, с устаревшими компьютерами и обаятельным дзен-садом внутри… Облаченный: в классический сертификат костюма-тройки времен ирландских джентльменов XIX века, в расцветках новозеландского флага; красный галстук «Хермес» и рубашку от «Пол и Шарк» (впервые я надеваю рубашку, потому, что мне предстоит встреча с Богом)… Утопая, всем своим, высушенным на вязкости селекционных изысков – телом: в шелковых нитях Бутана; в лепестках китайских пионов, австралийской орхидеи и гортензий Шанхая… лотосом учения Будды; в национальных костюмах племени Химба; в кокосовых веревках женщин Занзибара; в юбках-саронг, вышитых мозаичным фактором, портретами, всех без исключения, африканских диктаторов колониального материка… выложенных арифметическим множеством на простуженном, Солью земли, героиновом асфальте: конфетными таблетками разноцветного экстази, и банковскими картами с дизайном от «Энгри бёрдз» … Выложенных, как-то небрежно и демонстративно, в шестнадцать небольших точек, которые, образуют латинскую букву «O», и две тонкие линии посередине, как бы, предсказывая, хаотичную структуру возможного перерождения небесных тел в космическом хаосе нашей изоляции… Состоянием своей вечной квир-идентичности… перерастая в ритуальные самоубийства воинов-неофитов, членов клана Барборо, полузабытым обрядом Сати; самосожжением чилийских рабочих на улицах Сантьяго, и катарсисом японских пилотов-смертников, догорающих, акварелью массовых захоронений военного мифа, в беспринципных кабинах одноместных истребителей. Проскальзывая тенью вьетнамских детей по оболочкам сытого Элизиума, сквозь утилизированный пар заброшенных зданий театра, заброшенных концертных залов (где, таяли светом неоновых бус, арифметические танцы Линды Касабиан, Гэри Хейдинка, Ли Харви Освальда и Теодора Качинского) горящих, ритуальными огнями норманнских племен – замороженных свалок; склада алкогольный продукции, цыганского табора, круглосуточного супермаркета, пустых пакгаузов круизного порта Джорджтаун, пролетарских районов Мадрида, паровозного депо, железнодорожных путей на Дели, и классического лондонского вида, красной телефонной будки – окутанной вуалью исторических повествований, забытых микроэлементов прошлого, кораллового цвета, переоборудованной сегодня, бургомистром города (бывший арт-директор ночного клуба Рейкьявика, антисемит, член группировки «Лига праведников», продавший на «иБэй» девственность своей дочери, и узаконивший мигрантов «Золотого Треугольника», которые, «толкают» таблетки амфетамина и афганский гашиш, прямо из фуд-трака на улицах Лондона; пакистанец белуджийского происхождения, радикально настроенный исламист, адепт Арабского халифата, совершивший каминг-аут в день своего избрания на пост мусульманского мэра) под банкомат и хот-спот… где я, тающими пальцами уставших рук, набрал, быстро и смело, код Пакистана: «92» … Медленно сходя с ума… Осознавая неоспоримый факт о том, что моя свобода рассыпалась синтетическим веществом на суицидальном лезвии ножа околокриминального джанки, – хипстера из бухты Сан-Франциско, в вечном «поиске варианта»… Рассыпалась: порнографическими картинками с Джорджем Бушем, на лентах современной поп-культуры постмодернизма, идеальной иллюстрацией моего одиночества; сейчас – последней в современном мире смертельной инъекцией натриевой соли в возбужденную плоть ретроспективной казни Хусейна; системой банковских переводов SWIFT… Авторитарной демократией стран Скандинавии и карликовых государств, с монархическим устройством… Англосаксонским правом на погребение; закрытым для посторонних клубом филателистов, где-то на окраинах города-спутника Боливийской столицы Эль-Альто, где, коренные индейцы Аймара, с массивными перстнями-печатками, с изображением фамильного герба, на тонких аристократичных пальцах загорелой руки, и старомодными карманными часами на цепочке, инкрустированных, по всей поверхности циферблата алмазами Калькутты, пили остывший кофейный сок, купленный утром, нового дня, в круглосуточных закусочных Питтсбурга, и неторопливо ужинали тушеными, в пряном томатном соусе, сингапурскими крабами, празднуя новый год по Восточному календарю, первого числа, месяца Шавваль, за игрой с Богом в арктический гольф …

Конец ознакомительного фрагмента.