Лямур, тужур и абажур
Шрифт:
– Василий Макарович, чего вы боитесь? – спросила я, когда Маша ушла.
– Нутром чую – гнусная история, – вздохнул он, – уж поверь моему опыту – это на мамашу наезжают. Причем люди опасные, раз дом пожгли и сторожа убили. Для них все средства хороши. Имущества они мамашу уже лишили, любимой собаки – тоже, теперь остался только ребенок, то есть Маша…
– Не дай бог! – испугалась я, а дядя Вася постучал по столешнице.
– Ну что, так и будем продолжать в том же духе? – спросил Мишка Звонарев.
И хотя он задал вопрос вроде бы в пространство,
Неразлучная троица – Звонарев, Силиконов и Каплер сидели в кафетерии Университета искусств. Они решили прогулять лекцию по истории религии – было скучно, настроение плохое, и вообще жизнь представлялась всем троим в виде череды бесполезных серых дней, без солнца и света. И это при том, что на улице все же чувствовалось приближение весны – галдели воробьи на голом еще кусте акации прямо под окном кафетерия и слегка капало с крыши.
– Что ты, Мишель, так нервничаешь? – лениво спросил Силиконов и сделал вид, что любуется своими вытянутыми ногами, положенными на соседний стул.
Откровенно говоря, любоваться там было не на что – довольно грязные и поношенные ботинки. Джинсы на этот раз были другие – без нарочитых разрезов.
– Я не нервничаю! – огрызнулся Мишка. – И не зови ты меня этим дурацким именем – Мишель-вермишель, как в детском саду, ей-богу!
– Нервничаешь… – удовлетворенно протянул Силиконов и убрал ноги со стула, повинуясь суровому взгляду буфетчицы Любы. – Психуешь, Мишель, и похоже, что и ночей не спишь…
– А ты спишь спокойно? – Мишка повысил голос. – И ты тоже? – Он оглянулся на Илюшку Каплера, который пытался сделать из мягкого хлеба чернильницу, как Владимир Ильич Ленин в тюрьме, который потом наливал в эту чернильницу молоко и писал им между строк книжек свои статьи и воззвания. Молоко высыхало, тюремщики ничего не замечали, разрешали передать книги обратно, и Надежда Константиновна Крупская аккуратно перепечатывала статьи, предварительно подержав каждый листочек над горящей свечой, чтобы проступили молочные записи.
– А что я? – Каплер поднял глаза от «чернильницы». – Я как все…
Он тут же понял, что сморозил глупость, и поправился:
– Насчет того, чтобы ночью не спать, – это перебор, а вот что сглупили мы с сумкой…
– Тише ты! – зашипел Силиконов. – Вон у Любы уши торчком встали, как у овчарки! Хочешь, чтобы к вечеру весь институт про это знал?
– Ага, боишься! – злорадно заговорил Звонарев. – Боишься, что все узнают, что мы – воры!
– Ты говори, да не заговаривайся! – Силиконов от возмущения даже привстал со стула.
– Потише там! – крикнула Люба от стойки. – Не в кабаке и не у себя дома!
– А что? – продолжал Мишка злым шепотом. – Вот узнают все, что мы причастны к пропаже Машкиной сумки, так еще и все остальное на нас повесят. Ведь пачками сумки у девчонок режут! И мы получаемся такие же, ничуть не лучше!
– Силикон, что он говорит? – Каплер оторвался от своего увлекательного занятия и поглядел вопросительно на Силиконова.
– Черт! – прошипел тот и заерзал на стуле. – Черт…
Именно черт их тогда и попутал. Когда занимались у Зоренко, то заметили, какими глазами эта пичуга Галкина
Но у Ленки свой секрет – влюбилась в этого идиота Гарика, а он в казино играет. Сказал ей как-то Силиконов, что Гарик этот – конченый человек, крышу у него напрочь снесло, может и саму Ленку в казино проиграть. Ух, как Ленка на него напустилась! Так послала, не твое, говорит, собачье дело, с кем я, а если будешь еще мне воду мутить, так голову твою лысую расцарапаю – месяц в платочке ходить придется!
Машка не такая, этой что ни говори – только бледнеет да трясется, ребята, шепчет, не надо, ну зачем вы так… Иногда так и хочется эту треску мороженую расшевелить – чтобы закричала, ногами затопала, с кулаками набросилась. А она от них только шарахается.
Вот и в тот раз, углядел Силиконов, как Машка на препода пялится, и все понял. Втрескалась наша Маша по самые уши. Мишка Звонарев что-то сказал, она и не слышала. Тот, Зоренко-то, конечно, хвост распустил, как павлин, ему лишь бы кто на него влюбленными глазами смотрел. Машка все на свете забыла, тогда Силиконову в голову та мысль и пришла. Схватил он сумку бесхозную да Звону показывает на антресоли. В той аудитории потолки такие высоченные, что на антресоли уже лет двадцать никто не залезал.
Представили они, как Галкина сумки хватится, будет бегать, искать, в глаза заглядывать, а они помурыжат ее, конечно, посмеются, поострят, да и достанут сумку. Ну, заставят там на столе протанцевать или под столом прокукарекать…
Но вышло все по-другому. Все ушли, Галкина сумки хватилась, забегала по аудитории – губы дрожат, в глазах слезы. Бледная стала – аж до синевы. Пока они трое покурить вышли, думали, куда Машка денется, без сумки-то, вернулись – нет никого, и уборщица аудиторию закрывает. Как эта Галкина мимо них проскочить сумела – до сих пор не понимают, вечно как мышь норовит прошмыгнуть, чтобы ее никто не заметил.
Наутро по-прежнему Машка молчит, только похудела еще больше да с лица совсем спала. Хотели они к ней в буфете подойти и вроде бы к слову про сумку поинтересоваться, да там с ней девка какая-то бешеная оказалась, набросилась на них как фурия, чтобы к Машке не приставали. Да нужна она кому-то сто лет!
– И что ты предлагаешь? – спросил Силиконов. – Чтобы мы достали эту чертову сумку и при всех торжественно преподнесли ее Галкиной, как ценный подарок? И что она нам скажет?
– Да плевать, что она скажет, не можем же мы просто так все оставить! Ведь у нее там зачетка, студенческий, ведь она в деканат пойдет, заявит, что украли. И как тогда выпутываться станем? Илья, ты что молчишь? – взывал Звонарев.