Люби меня нежно
Шрифт:
Ни слова не говоря и не замечая Олега, Ксюха пошла вдоль дороги. Она шла вообще ничего не замечая. Ее одинокая фигура освещалась фарами проезжающих машин и походила на тень из потустороннего мира, неприкаянно бродившая среди живых, не в силах обрести покой.
Олег догнал ее и повернул к себе.
— Пойдем со мной.
— Что? — спросила она с таким видом, словно только что узнала его.
— Пойдем со мной, — повторил Олег.
— Куда?
— Домой.
Она непонимающе смотрела на него, потом ее лицо исказила злоба:
— Мне не нужна твоя жалость, мальчик. Я сама справлюсь. Сама! Иди к маме и папе!
— Ксюша,
— А чего ты ожидал от шлюхи? Я же шлюха! Шлюха! Понимаешь ты это или нет? Я привыкла к грязи. Перестала ее замечать. Ведь он сказал правду…
Он прижал ее, рыдающую, к себе.
— Плевать я хотел на эту правду. Успокойся и пойдем…
— Я сама грязь! Хуже грязи! Зачем ты пачкаешься об меня? Меня можно только использовать и вышвырнуть, как пустую пачку сигарет! Господи, как же я устала! Я устала, Олежек! Я не могу больше! Мне надоела вся эта мерзость! Надоела эта жизнь проклятая! Везде же грязь, Олежка! Везде! И внизу, и наверху копошатся в дерьме, и никто этого не замечает! Как свиньи, и роются, и роются, и роются… Если бы ты только знал, что я видела и что чувствовала…
Олег снял с себя куртку и набросил ей на плечи.
— Я знаю только то, что все уже прошло, Ксюха. Все прошло. Пойдем домой…
Она больше не сопротивлялась.
Она действительно очень устала.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В доме было тихо. Светлана Владимировна не знала, что может быть такая тишина. Эта тишина не пугала, не настраивала на тоскливый лад, не сводила с ума. Она умиротворяла, как старая колыбельная, которую помнишь всю жизнь и от которой становится тепло на душе, стоит только ее услышать.
Так и эта тишина.
Это был дом Жеки. Вернее, дача, доставшаяся ему от родителей и расположившаяся в дачном поселке. Но дача большая, с любовью обустроенная, явно предназначенная для полноценного отдыха, с тем самым смыслом, какой вкладывали в слово «дача» до революции: с чаепитиями на веранде, яблоками в вазе посреди стола, с яркими закатами, росными восходами, с сладковатым запахом свежескошенной травы, ароматом сосен, птичьей перекличкой…
Конечно, она не сразу согласилась сюда переехать. Жеке пришлось постараться, чтобы уговорить ее уехать из пустой городской квартиры. Точку в этих уговорах поставило его предложение выйти за него замуж.
Господи, как же она смеялась, когда он с серьезным видом сотрудника похоронного бюро пришел к ней с цветами, шампанским и тортом (типичнейшим «джентльменским набором» восьмидесятых), долго мялся, лепетал что-то про погоду, а потом одним дыханием вытолкнул из себя предложение «руки и сердца». Выглядело все это ужасно глупо.
«Жека, мы уже не в том возрасте, когда можно изображать смертельно влюбленных, ты не находишь?» — спросила она тогда, еле сдерживая смех.
«Может быть. С той лишь разницей, что я ничего не изображаю», — заметил Жека, вдруг перестав напоминать представителя похоронного бюро и вновь став тем самым Жекой, которого она знала.
Да, она ощущала, что любит его. Но это была не та любовь — безумная и всепоглощающая, помимо которой все кажется неважным и мелким. Это было ровное, светлое, удивительно уютное чувство покоя и неторопливости. Сознание того, что никуда уже ничего не денется, не исчезнет, стоит только появиться какой-то преграде на пути, не пропадет, не провалится,
Они встретились, как два путника, которым вместе показалось хорошо и приятно и которые решили идти дальше.
Свадьбу назначили через месяц. Светлана Владимировна пыталась дозвониться до сына в Москву, но телефон упорно отказывался соединять их. Сам Вадик не звонил уже несколько месяцев. То ли готовился к поступлению в заграничный университет, то ли еще что-то мешало просто набрать номер.
Нет-нет, она не осуждала сына. У него теперь появилось столько возможностей, столько новых знакомств, столько увлечений, что пенять ему за это было просто глупо с ее стороны. Она не станет ему мешать, не будет становиться у него на пути. Тем более, когда у него все пошло так хорошо.
Однако душу точила непроходящая тревога. Какой-то паршивый червячок грыз ее внутри, не давал покоя. Быть может, это была задавленная внутри ревность к его отцу (хотя она до сих пор не могла понять: как это он принял его?). А быть может, все прошло бы, если бы сын просто позвонил. Но он не звонил, несмотря на то, что в их квартире она установила автоответчик, подробно объяснявший ее голосом, где ее теперь можно найти.
Иногда она порывалась вернуться, боясь, что сын, узнав, где и с кем она теперь, сам не хочет с ней связываться.
За окном потемнело. По крыше маленькими мокрыми сапожками затопотал дождь.
Скоро должен был вернуться со службы Жека. Она любила эти последние часы перед его возвращением. Любила ожидание и предчувствие праздника. Ну, если не праздника, то чего-то очень хорошего.
Жека часто привозил цветы или что-нибудь вкусненькое, зная ее слабость к сладкому. Но еще чаще это были стихи или картины. Картины он писал в своей мастерской, располагавшейся в мансарде, а стихи получались у него и на службе, и в троллейбусе, и на рынке… Где угодно его могла посетить шаловливая муза, нашептывавшая ему немножко наивные рифмы.
В дар у ног твоих мир весь сложу я, Горизонт в бирюзовых цветах. Звездной россыпи пыль золотую Заплету я в твои волоса. Я дарю летний ласковый ветер, Вкус полыни, что собран в степях. Я дарю тебе утро и вечер, Соловья на весенних ветвях. Я дарю шторма бурного волны, Сонный штиль — достоянье морей. В дар на счастье — цветущие кроны И безбрежность пшеничных полей. Я дарю свои песни на радость, Жаль, что песня, как миг, коротка. Пусть подарок мой будет не в тягость, Он подарен тебе на века!