Любимая девушка знахаря
Шрифт:
Он задремал лишь под утро, и подробности предстоящего побега донимали его в обрывках тревожных снов. Максим сейчас всецело зависел от дружбы и преданности двух полудиких существ. Оба они, Софрон и Тати, были для него всего лишь туземцами, даром что Софрон был тоже русским, – почти на грани прирученных животных. А впрочем, если Софрон был послушным исполнителем, то гольдская девчонка Тати отличалась поразительно острым и изобретательным умом. Это было феноменальное существо, и Максим не чувствовал никакого смущения от того, что окажется обязанным спасением туземке. Тати была еще и очень расчетлива. Стараясь ради него, она старалась прежде всего ради себя. Гольды вообще не слишком-то умеют деньги считать, маньчжуры в этом отношении их гораздо опередили. Максим немного поразмышлял о том, старается ли Тати так же и для Софрона, или просто использует его в сугубо своих целях, но так и не пришел ни к какому выводу.
Наутро, выхлебав изрядную миску ухи (кета так щедро шла на нерест, что гольды просто завалили вкусной, жирной красной рыбой всех острожных, так что кормили кандальных от пуза), Максим шел на прииск и с трудом удерживался от того, чтобы не посмотреть на тот приметный шиповниковый куст у подножия холма, куда приходил Софрон и откуда начинался путь к спасению. Сегодня, если все выйдет, как задумано, каторжанин Максим Волков снова станет свободным! Но вся его надежда – на Софрона, на Тати, на удачу!
День выдался, кажется, самым длинным в его жизни. Максим не видел ничего, все валилось из рук, он дважды зашиб палец молотком и зубилом, а стражник Чуваев, словно нарочно, не отходил ни на шаг и покатывался со смеху:
– Что-то ты нынче не в себе, а, Волков? Не иначе всю ночь кур воровал!
Ну да, это было необычайно смешно подозревать каторжанина, который ночь провел в кандалах внутри острога, в краже кур...
Страшно хотелось ударить молотком по гнусной, остроносой роже Чуваева, но Максим сдержался и отвел глаза. Стражник был так поражен его смирением, что спросил почти по-дружески:
– Амбы боишься, что ль? Да, может, амба больше не придет!
Максим вздохнул и возвел очи горе, выражая взглядом надежду... надежду на то, что пугающий амба непременно придет.
Близились сумерки. В Приамурье летом это пора необычайной красоты: дневной солнечный жар мерно смягчается, словно растворяется в густой зеленой листве, и чудится, будто на землю накинута теплая, умиротворяющая золотистая сеть, сотканная из света и легких теней. Неведомо, сколько народу, попавшего сюда по собственной воле или по произволу чужому, сколько ропщущих, проклинающих, смятенных, неуспокоенных и непокоренных покорились участи своей и смирились с ней именно в эту пору суток, обманчивую и прекрасную, словно молитва о жизни вечной... Оцепенение перед красотой и покоем нашло на Максима, и он едва не пропустил резкий сорочий крик, который должен был послужить ему сигналом.
Словно бы по рассеянности не выпуская из рук молоток и зубило, Максим двинулся к знакомому кусту – тому самому, розовые лепестки которого вчера прильнули к его губам. Он был шагах в десяти от куста, когда чуть сбоку раздался заунывный трезвон, и на вершине холма зашевелилась трава.
– Амба, амба! – послышался крик Акимки.
Максим оглянулся, изо всех сил стараясь сохранить на лице выражение ужаса, в то время как его распирало дикое возбуждение и восторг. Бубен загремел почти над его головой, загремел оглушительно, и Максим упал на колени, словно смирился со своей участью. Он знал, что наверху на холме мелькает белый призрак тигра, а он сам сейчас никому не виден – прикрыт от сотоварищей по несчастью и стражников мелким и плотным подлеском. Один рывок – и вот он рядом с кустом, прикрывающим потайной ход. Другой рывок – осторожней, осторожней, чтобы не сломать ни одной ветки! – и Максим протиснул свое худое тело в узкую подземную дыру. Тут же с невероятным проворством извернулся и, высунув руки наружу, принялся расправлять примятую вокруг куста траву. Вроде бы все ветки целы, хватит их распрямлять, хватит трогать, а то приметит стража, что ветки просто так дрожат...
– Амба, амба! – кричал где-то там Акимка, хотя Максим не сомневался, что призрак амбы, которого изображала накинувшая на себя шкуру белого тигра Тати, уже исчез... забрав с собой своего убийцу, русского каторжанина Максима Волкова.
Велико было искушение помедлить и посмотреть, как будет метаться охрана и искать пропавшего. Велико было искушение подождать, пока мимо лаза пробежит Чуваев, и, высунувшись, дать ему молотком в лоб. Молоток ведь был прихвачен прежде всего именно для данной цели, а не только чтобы оковы сбивать.
Но Максим не поддался искушению. Он вновь извернулся, обдирая спину и плечи об узкую земляную теснину, и обратился головой к темному подземному ходу. Пробормотал:
– Ну, выноси нелегкая! – и пополз вперед.
Верующий человек на его месте попросил бы о помощи Господа Бога, но Максим не был верующим человеком и на помощь Господню не надеялся.
Слух о том, что один из кандальных исчез, дошел и до сельчан. Очень многие верили, что белый амба забрал своего убийцу. Гольды на своих оморочках
18
Разные виды туземных амурских лодок из бересты или досок.
Гольды не обсуждали случившееся – они воспринимали такие чудеса как должное.
Русские переселенцы не знали, что и думать. По всему выходило – призрак амбы забрал своего погубителя. Однако этот Волков был человек непростой, голова хитрющая, настоящий барин с образованием. Мало ли что он мог надумать для своего спасения. Он и удрать мог.
Такая же растерянность царила и за стенами острога. Софрон, который шнырял вокруг весь вечер, то и дело приникая к ограде и настораживая уши, однажды слышал, как ругался инженер Стрекалов: бежал-де самый опасный из кандальников, сущая каналья, всех вокруг пальца обвел! А начальник острога, крепко утешившийся виноградной бражкой, смеялся и говорил: да черт с ним, с Волковым, ни грамма намытого золота не пропало, Волков с собой унес только молоток и зубило, чтоб оковы, конечно, снять. Да пропади они пропадом, такого добра довольно, его в местной кузне ладят и еще наладят. А Волков, даже и снявший оковы, все равно по весне вернется, как всегда возвращаются все беглые. Куда ему податься, пешему, голодному, босому? Пускай не тревожится господин инженер, а ложится спать, ибо пришло то самое предписание, которое ждали из Хабаровки, а значит, завтра день на сборы, послезавтра же на рассвете Стрекалову с Акимкой трогаться в путь. В сопровождающие ему будет дан стражник Чуваев».
Голову-то Алёна кое-как прикрыла, но согнутую в три погибели спину аж сквозняком ужаса прохватило, когда она вообразила упавшие на эту самую спину тяжелые обгорелые балки. И никто не вытащит, никто не поможет! Леший даже не узнает, куда его «двоюродная сестра» пропала! Крик страха рванулся из горла, но замер комом, слепая, немая, отчаянная мольба билась в мозгу, нечто вроде: «Не надо, я больше никогда не буду так делать!»
Все мы в минуты смертельной опасности становимся детьми, которые готовы любой ценой испросить себе прощения у неминучей судьбы, и обещаем ей всякую неисполнимую ерунду. Ну вот чего клялась больше никогда не делать несчастная писательница Дмитриева? Вестись на поводу собственного любопытства? Совать свой нос куда не просят? Ввязываться в несусветные авантюры? Хм... Сомнительно! И, видимо, судьба почувствовала сомнительность и шаткость обещаний нашей героини. Взять с нее было ровно нечего. И верить ее клятвам – просто глупо. С другой стороны, видимо, богам бессмертным не надоело веселиться, наблюдая за тем, как наша героиня вприпрыжку, словно девочка с прыгалками, несется своей жизненной стезей...
Короче, последний час Алёны еще явно не пробил, потому что никакое бревно на ее хрупкую спину не упало, никакая балка голову ей не пробила. Вообще обвала, которого так жутко испугалась Алёна, не произошло. Так, пошумело, погрохотало – и все исчезло, как исчезают сполохи на небе в воробьиные ночи. Знаете, что это такое? Мало кто знает, на самом деле. Но если бы Алёна Дмитриева сейчас была способна рассуждать о славянской демонологии, она рассказала бы нам, что имеются в виду особенные темные августовские ночи на исходе месяца, непроглядные, когда черт созывает к себе всех воробьев на свете и меряет их под гребло. Проще сказать – сгребает к себе и считает. Враг рода человеческого, видите ли, убежден, что слишком много воробьев на свете быть не должно, птичка-то проклятая – за то, что, когда Христа распинали, воробьи гвоздики его палачам в клювиках подносили. Ну и вот, тех воробышков, что под гребло попали, черт уничтожает, прочих же отпускает. А чтобы никого не пропустить, изредка чиркает своим огнивом и следит, чтобы воробьи не разлетелись. Именно тогда мелькают на черном августовском небе (к слову сказать, некоторые знатоки убеждены, что воробьиная ночь в году одна и случается она на святого Симеона, то есть на 14 сентября, но это уже, так сказать, детали) мгновенные сполохи, зарницы, а гроза не разражается. Вот так и не разразилась она над Алёной Дмитриевой.