Любимая девушка знахаря
Шрифт:
Они отправились в засаду сразу после полуночи, но медлить все равно не следовало – инженер с Акимкой и стражником должны были выехать из острога на рассвете, подготовить тут все нужно было загодя. Пока дошли до места предполагаемой засады, пока сделали засеку, солнце пошло в небеса. И вот Тати насторожилась, а потом, приткнувшись на миг к земле и почти тотчас вскочив, сказала, что слышит лошадиный топот. Ее тонкий слух никого не удивлял – она заячьи скачки могла сквозь землю расслышать, тигриную мягколапую поступь и лисью стежку, что ж говорить о тяжелом переборе лошадиных копыт и колесном грохоте.
–
Софрон облегченно вздохнул: слава те, Господи, кажется, осторожность начала брать в горячей Максимовой голове верх над гордынею!
Словно почуяв его тревогу, Максим обернулся к нему и сказал с улыбкой:
– Ты верь: я знаю, что все будет хорошо. Добыча наша станет, а значит, и свобода!
И так он это проговорил, что потом, позднее, Софрон ничуть не удивлялся, что все вышло у них как по писаному. Вернее – как по сказанному Максимом.
Засека возникла у проезжих перед глазами внезапно: расположили ее как раз за поворотом, и Софрон, сидя на дереве и слушая становившийся все более громким лошадиный топот, испугался, не навредили ли они сами себе: что, если возница окажется неопытен и не сдержит коней? Налетят они на острые сучья, пораспарывают груди, ноги переломают... Но повезло: на козлах и впрямь сидел Чуваев, который аж привстал, натягивая вожжи и сдерживая тройку:
– Стой! Стой, чертова сила! Доставайте оружие, господин инженер, засека это, засада! Сейчас нас начнут убивать!
– Уже начали! – крикнул Максим, выскакивая из-под прикрытия толстых стволов и с размаху бросая рудничный молот так, что он ударился прямо в лоб Чуваеву. Тот тихо ахнул – и осел мешком, не успев донести руку до наплечного ремня и стащить винтовку.
– Волков! – отчаянно вскрикнул Стрекалов, хватаясь за кобуру. – Я знал, что это неспроста! Знал, что вся ерунда с амбой была сущим цирком, которым ты воспользовался, чтобы бежать! Ты решил украсть казенный груз? Но что проку? Ты обрекаешь себя на жизнь гонимого беглеца, который принужден будет шарахаться от собственной тени! Одно дело – сбежавший каторжник, но совсем другое дело – каторжник, ограбивший курьера с грузом золота. Одумайся! Вернись на прииск, начальник острога простит тебя.
– Вы, Федор Ильич, меня, видать, совсем дураком считаете? – взмахнув рукой, чтобы инженер замолчал, усмехнулся Максим. – Капитан Стрекалов последует дальше – в сопровождении стражника Чуваева, а также туземца Акимки, все согласно подорожным документам. И драгоценный груз останется при них неприкосновен. Так что не извольте беспокоиться, ваше благородие!
– Как? – растерялся Стрекалов. – Но ведь Чуваев... он же мертв. Как же вы говорите...
– Ты меня от смерти спас, а теперь убить хочешь? – дрожащим голосом проговорил Акимка, оказавшийся сейчас гораздо более сообразительным, чем капитан-инженер.
– Ну да что, тебя бы все равно амба задрал, – примирительно кивнул Максим, вскидывая руку. – А вы, Федор Ильич, великодушно извините. Прощайте! – И резко руку опустил.
Стрекалов, до которого наконец-то
– Знай, неуч, – начала свою демонологическую лекцию Алёна Дмитриева, – что мы, кикиморы, рождаемся у красных девиц от Змея Огненного, а потому прокляты еще до своего рождения. От этого пропадаем мы, проклятые детища, из утробы матерей, не родившись, и покровительница наша, нечистая сила, переносит нас за тридевять земель к злым колдунам, где мы и нарекаемся кикиморами, злыми летучими духами. К семи годам вырастают заклятые детища, научаются всякому недоброму волшебству и отправляются крещеный люд мутить.
– А как ты выглядишь? – боязливо поинтересовался Понтий.
– С виду я тонешенька, малешенька, голова с наперсточек, а туловище не толще соломинки, – весьма самокритично оценила свои почти рубенсовские формы (рост, напоминаем, 172 см, вес 65 кг, размер бюста третий, параметры 92-74-92) Алёна. – Но, несмотря на свое убожество, вижу я далеко по поднебесью, скорей того, кто бегает по земле.
Еще когда Алёна составляла свою знаменитую книжку «Как мужик ведьму подкараулил» и вставляла в нее этот списанный у Максимова, а может, у Коринфского (она теперь хорошенько не помнила) словесный оборот «несмотря на свое убожество, вижу я она далеко по поднебесью», он смутил ее своей неуклюжестью и тавтологичностью. Вот и теперь наша героиня-пуристка поморщилась в темноте, но вновь не стала править ни классиков, ни себя, а продолжила пугать Понтия:
– Никем не знаючи, пробираемся мы, кикиморы, в крестьянскую избу, никем не ведаючи, поселяемся за печку. Отсюда и выходим мы по ночам, чтобы проказить с веретенами, прялкой, вязаньем, начатой пряжей. Берем бабье рукоделие и садимся на своем излюбленном месте – в правом от входа углу, подле самой печи. Неужто не видел никогда, вставши ночью за нужным делом? – спросила она с ехидным удивлением.
– Да, видишь ли, я в деревне практически не жил, я ж городской, – смущенно ответил Понтий. – А когда в Падежино приезжаю, то у тетки останавливаюсь, а у нее в доме намоленное, как она говорит, пространство, там икон и церковного духа не продохнуть. Думаю, всякая кикимора бежит, как черт от ладана, в полном смысле слова.
– Намоленное пространство, говоришь? – задумчиво переспросила Алёна, дивясь тому, насколько это выражение оказалось расхожим. – Ишь ты... эвона чего... бывает же такое... А ведь она фарисейка, тетка твоя! Фарисейка сущая! Сама смертоубийство задумала, человека сгубить хочет, а Господа благословить просит? А слышал ли ты, смертный, такое: Бог не фраер, его не обманешь?
– Э-э... – только и промямлил до крайности, просто до потери пульса изумленный Понтий.
Но Алёна мигом спохватилась, смекнула, что из-за своей страсти к вольностям речи несколько вышла из роли, и зачастила, продолжая экскурс в русскую демонологию: