Любимая игра
Шрифт:
– Ну правда, Шелл, это только на лето.
– Я же ничего не сказала.
– Лучше б ты была несчастнее.
Она улыбнулась.
Книга IV
1
Что касается тел, Бривман проиграл. Их ни один детектив не найдет. Он проиграл в момент наивысшей их красоты. Вот они:
крыса
лягушка
спящая девушка
человек на горе
луна
У нас с вами имеются тела, изувеченные временем и памятью как только можно. Бривман же потерял их в пламени, где они остаются цельными и совершенными. Кого утешит такое постоянство?
Можно сказать, их сожрала Неопалимая Купина, которую в сердце своем взращивает каждый из нас, но мало кто не забывает запалить.
Он стоял на лужайке Мемориального института Аллана [97] , глядя вниз на Монреаль.
Лучший вид на этот город – у психов.
Тут и там на ухоженной траве вокруг деревянной мебели собирались группки людей. Все это можно было принять за загородный клуб, но выдавали медсестры. Белые и безупречные, они стояли по одной возле каждой группы, не вполне участвуя в беседе, скорее спокойно управляя, словно луны.
97
Институт гериатрической психиатрии. Здание было построено в 1863 г. по поручению сэра Хью Аллана, в 1940 г. передано потомками сэра Аллана больнице Королевы Виктории и переименовано в «Мемориальный институт Аллана» в 1943 г.
– Добрый вечер, мистер Бривман, – сказала дежурная медсестра. – Мама вам обрадуется.
Не упрек ли в ее улыбке?
Он открыл дверь. В палате было прохладно и темно. Как только мать его увидела, началось. Он сел. На этот раз говорить «привет» не стал.
– …я хочу, чтобы тебе достался дом, Лоренс, чтобы было где преклонить голову, ты должен себя беречь, они все заберут, у них нет сердца, моя история закончилась, что я всем сделала, а теперь я попала к сумасшедшим, лежу тут, как собака, весь мир снаружи, весь мир, я бы не допустила, чтобы собака так лежала, мне надо в больницу, это больница? они знают про мои ноги, что я не могу ходить? но мой сын слишком занят, о, он великий человек, он слишком занят для матери, а для всего мира поэт, для всего мира..! Тут она начала кричать. Никто к ним не заглядывал.
– …но для своей матери он слишком занят, для его шиксы у него полно времени, для нее он минут не считает, после всего, что они сделали с нашим народом, мне приходилось на Песах прятаться в подвале, они за нами гнались, через что я прошла, и теперь сын, мой сын предает этот народ, я должна обо всем забыть, у меня нет сына…
Так продолжалось час: произнося свои тирады, она глядела в потолок. В девять часов он сказал:
– Мне больше нельзя здесь находиться, мама.
Она внезапно остановилась и заморгала.
– Лоренс?
– Да, мама.
– Ты бережешь себя?
– Да, мама.
– Ты хорошо кушаешь?
– Да, мама.
– Что ты сегодня ел?
Он что-то пробормотал. Пытался составить меню, которое она бы одобрила. Он говорил с трудом, а она не могла слушать.
– …ни цента не брала, все для сына, пятнадцать лет с больным, разве я требовала бриллиантов, как другие женщины…
Он оставил ее посреди тирады.
Снаружи происходили лечебные танцы. Напуганные пациенты обнимали медсестер. Популярные записи, романтические фантазии, тем более абсурдные в этой обстановке.
КогдаЗа кругом мягкого света, в котором они двигались, возвышался темный склон Мон-Рояля. Под ними сверкал деловой район.
Он смотрел на танцующих и, как это случается, когда сталкиваешься с беспомощностью, изливал на них всю хаотическую любовь, которую больше некуда девать. Они жили в ужасе.
Ему захотелось, чтобы одна из безукоризненно белых женщин проводила его с холма.
98
«Когда ласточки вернутся в Капистрано» (1939) – песня Леона Т. Рене. Сан-Хуан-Капистрано – католическая миссия в Калифорнии, куда каждый год 19 марта, в день св. Иосифа, прилетают первые ласточки.
В те две недели, что он провел в городе, они с Тамарой виделись почти каждую ночь.
Она бросила своего психиатра и отдалась Искусству – это оказалось дешевле и не столь требовательно.
– Давай не узнаем друг о друге ничего нового, Тамара.
– Это лень или дружба?
– Это любовь!
Он изобразил театральный обморок.
Она жила в странной маленькой комнате на Форт-стрит, улице кукольных домиков. Там имелся мраморный камин с вырезанными факелами и сердечками, а над ним – узкое зеркало, обрамленное тонкими деревянными столбами и антаблементами, какой-то бурый акрополис. – Там от зеркала никому никакого толку.
Они его вынули и поставили возле кушетки.
Экономная хозяйка разделила комнату тонкими перегородками. Из-за высокого потолка казалось, что тамарина треть располагается стоймя. Ей эта комната нравилась, потому что была такой временной.
Тамара теперь была художницей и писала одни автопортреты. Повсюду стояли холсты. Единственным фоном на всех портретах была эта комната, где она жила. Под ногтями у нее была краска.
– Почему ты пишешь только себя?
– Можешь ли ты вообразить кого-нибудь более прекрасного, очаровательного, умного, нежного и так далее?
– Ты толстеешь, Тамара.
– Ну так я могу писать себя в детстве.
У нее были все те же черные волосы, и она их не стригла.
Однажды ночью они основали общество Сострадательных Филистимлян, ограничив количество членов двумя. Его задачей было поклонение вульгарности. Они воспевали стабилизатор нового «кадиллака», защищали Голливуд и хит-парад, ковры от стены к стене, полинезийские рестораны, заявляли о своей приверженности Обществу Изобилия.
Розы на обоях облезали с лепных виноградных лоз. Единственным предметом мебели была маленькая кушетка из «Армии спасения», слишком тугая и серьезно раненная. Тамара жила как позирующая художникам модель и ела одни бананы – теория недели.
В ночь перед его отъездом она сделала сюрприз ему и всем верным Сострадательным Филистимлянам. Сняла бандану. В соответствии с целями организации она обесцветила волосы.
Прощай, старушка Тамара, записал Бривман для своих биографов, процветай же и дальше, рот у тебя на триста тысяч долларов.
Когда же продолжится старый диалог с Кранцем?
По вечерам озеро было прекрасно. Лягушки скакали в разные стороны, словно в них спускали пружину.