Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
Ну, конечно, Яо Жэнь – видный некромант и соратник Светлого Вана. Кому же ещё поручить такое дело.
От ответа на мой следующий вопрос зависело очень многое.
– «Малиновых барсов» там нет? – как бы с надеждой поинтересовался я.
– Да откуда же им там взяться? – искренне удивилась она.
– Да как же так. У меня же донесение… – забормотал я, скрывая радость. – Наследник… Генерал Яо…
– Да они недавно выехали. На хорошей лошади ты их догонишь, гвардеец, -успокоила она меня. – Ну, хотя бы у почтовой станции в Мавэй. Это только сто двадцать
– Где эта Мавэй? Я даже не знаю, в каком направлении ехать. – Я замер в ожидании ответа.
– Куда-куда. Сначала, конечно, на запад, а потом в Наньду, южную столицу. Мавэй – она как раз на западной дороге. Эй, не переживай, завтра за ними тронутся все остальные, а может, и сегодня ещё успеют… – начала она. И закончила с тоской в глазах: – Завтра в путь тронется сама госпожа Чжан.
Так, так. Вот и ещё одна загадка решилась. Супруга наследника. «Храбрости ему недостаёт – вся храбрость у его супруги, госпожи Чжан»,– сказала мне в день последней встречи Ян, а я только сейчас понял, как важны были эти слова.
Вот она, женщина во главе заговора, чьё лицо и имя никто не должен был видеть и слышать. Хотя даже уборщицы уже знали, что восходит новая – и, похоже, очень недобрая, – звезда над несчастной империей.
Ещё бы ей не тронуться в путь, чтобы прибыть как раз к моменту, когда главные события будут уже позади. Чтобы спасающийся бегством двор увидел, кто теперь будет хозяином – а точнее, хозяйкой, – империи.
Я повернулся и на деревянных ногах тронулся прочь. Бог был добр ко мне, но надолго ли хватит его доброты, думала моя усталая голова.
Перед воротами из дворца тот же Бог Небесный подсказал мне хорошую мысль: передвигаться тихо, осторожно высунуть голову из их прохладной темноты.
Все шестеро нёсших службу гвардейцев в сверкающей броне собрались в кучку вокруг моей Мышки и, стоя спиной ко мне, оживлённо обсуждали мою серую подругу.
Причина их оживления была очевидна. Все прочие лошади у коновязей справа и слева были абсолютно одинаковы – гнедые гвардейские коняги. Моя серая красавица была не очень уместна даже для офицера «малиновых барсов». Я вспомнил о моих полупрозрачных штанах и домашних сапожках, выглядывавших из-под мундира: не надо было брезговать одеждой мертвеца, если грабить покойника, так уж грабить.
А седельные сумки на Мышке и их содержимое! Всего вместе более чем достаточно, чтобы завести со мной длинный и сложный разговор. Например, спросить меня, кто начальник «малиновых барсов».
Оставаясь в темноте ворот, я перевёл взгляд на ближайшего ко мне гвардейского коня. Сильного, коренастого, с явно суровым характером. А также – и в особенности – на узел уздечки, которой он был привязан к коновязи.
Потом я достал из-за голенища кинжал. Гвардейцы все ещё стояли ко мне спиной, до них и до Мышки было шагов сто двадцать, а до сурового коня – не более пятнадцати.
Я глубоко вздохнул, ощутив чужие запахи: песка на дворцовой площади, лошадиной кожи, подсыхающих тополиных листьев над головой.
У
Самарканд пахнет сухим, горячим камнем старых стен домов и цитадели на севере, застывшей над обрывом к Сиабу. И хлебом, в тесто которого перед отправкой в тандур подмешивают лук, поджаренный в бараньем жире. И нежными цветами фруктовых деревьев весной, и густым сладким духом сушащихся на хлопковых полотнах абрикосов, яблок и ломтиков дыни осенью.
Эти запахи часто снятся мне; а ещё снится самый восхитительный эпизод моего детства. Я – десятилетний мальчишка, на окраине раскалённой солнцем и гудящей голосами и мухами рыночной площади. Я сбежал от своей охраны, поднырнул под косматые животы верблюдов и, оглядываясь, вытащил из-за голенища сапога кинжал.
Белый красавец с тонкими ногами мотал длинной бежевой гривой и хитро посматривал на меня большим глазом между длинных женственных ресниц.
Сейчас, сейчас, шептал я ему, это не займёт и мгновения.
Удар кинжалом, как топором, из-за головы по поводьям на деревянной коновязи, нога в стремя, съёжиться в комочек у мерно дышащих рёбер белого красавца, по ту сторону от вяло переговаривающихся у затенённых прилавков людей, и послать коня с места в быструю рысь, а потом и в галоп, распугивая прохожих. И только перед галопом подняться, наконец, в седло, показав ошеломлённым конюхам свою спину, и зарыться счастливым лицом в жёсткую гриву.
Коням нашей семьи завидовал весь город. Но то были кони моего отца или матери, а этот краденый жеребец, пусть ненадолго, был только мой.
Я никогда в жизни не был бедным, мне были хорошо знакомы и пряный запах сафьяна, и нежность шелка, украшавших седло и попону. Но я был в восторге от того, что сумел украсть настоящего рысака, который, безропотно слушаясь моих рук, поднимался сейчас к старым, песчаного цвета камням цитадели, к высокому берегу реки.
Мои раздувавшиеся ноздри угадывали мужской запах хозяина коня – чеснок и железо, и совсем другой – странный, дразнящий – аромат персидской розы. Значит, двое в седле, рука воина обнимает талию спутницы, касаясь снизу её тяжёлой груди, и в моих ушах звучит женский шёпот – слова, которые я уловил как-то ночью в длинных переходах нашего обширного дома: «Что ты делаешь со мной – превратил в какую-то пленницу любви». До сих пор не знаю, чей то был голос, прерывавшийся то ли от смеха, то ли от слёз.
Коня я привёл потом на рыночную площадь с другой стороны, привязал обрубленными поводьями к другой коновязи и растворился в толпе. Домой добежал, не переводя духа и зная, что наказание неотвратимо и последует оно, как только отец пробудится от полуденного отдыха.
Отец, однако, встретил меня у дверей, похлопывая уздечкой по ладони. И, как всегда, сказал нечто неожиданное.
– Люди, которые охраняют тебя днём и ночью, – они отвечают за тебя своей жизнью. Ты не хочешь поинтересоваться, живы ли упустившие тебя Наршах и Фарнарч?