Любимые дети
Шрифт:
Открывается дверь — из дому на веранду выходит мать. Постояв немного у перил, она зовет отца. Тот оборачивается, и на широкое лицо его падает розоватый отблеск вечерней зари. Мать спрашивает о чем-то, и мальчишка прислушивается, но едва отец открывает рот, чтобы ответить, как голосом старой цыганки взвывает гудок консервного завода, дымящего на краю села. Отец застывает с открытым ртом, а мальчишка чуть на землю не валится со смеху, за вишню держится, чтобы не упасть.
Гудок не унимается, и отец, махнув рукой, все же начинает говорить. Мальчишка не слышит толком, о чем речь, но улавливает имена, произносимые отцом:
ДОМ.
Ах, вертикально восстающая прямая! Отец хотел, чтобы основанием ее стал фундамент нашего деревенского дома, хотел совместить во времени несколько поколений, жить, как в старину, одной большой семьей. Дети-внуки-правнуки… Радость возрождения. Не сухостойный кол гипотезы, а пышное генеалогическое древо. (Думаю, отец укрепился в этой мысли на войне. Что еще может противопоставить ЕЙ крестьянин, сидящий в окопе?) Древо жизни как долговременное оборонительное сооружение.
(Корни и могучий ствол мы получили как бы в подарок от судьбы, Чермен, Таймураз и я, но о ветвях, о нежной зелени побегов нам предстояло позаботиться самим.)
Первое слово по старшинству принадлежало Чермену, и, когда пришло ему время жениться, он, верный идее Большого Дома, засучил рукава и начал строить. Он вырыл котлован и заложил фундамент — это было весной, а осенью к торцевой стене отчего дома, к саманной кладке, окаменевшей от прожитого, уже лепилась яркая, щеголеватая кирпичная пристройка. И, словно защищая от нее свое прошлое, кто-то произнес первым, размежевал — старый дом и дом новый. И хоть впоследствии оба строения были оштукатурены заодно, побелены, накрыты одной крышей, соединены общей верандой и граница между ними исчезла, старый дом продолжал зваться старым, а новый — новым.
Если считать, что развитие происходит по спирали, то Черменова кирпичная пристройка тоже станет с т а р ы м домом, когда саманные стены, сложенные отцом, осядут под тяжестью лет, и кто-то молодой обрушит их и прилепит к побуревшему кирпичному торцу светлое, веселое строение. Впрочем, может получиться и так, что идиллический наш домик снесут весь разом, и на его месте вырастет супернебоскреб, в котором каждое поколение будет надстраивать свой этаж, и дом будет уходить все дальше и дальше в небо, и дети, чтобы поиграть на травке, будут спускаться вниз на совершенно безопасных парашютиках, голубеньких и розовых.
Праправнуки, являющиеся с небес на голубых и розовеньких парашютиках.
Они спускаются, крича и постреливая друг в друга из игрушечных лазеров, а Чермен кладет кирпич за кирпичом, возводит стену, строит н о в ы й дом. И каждый удар мастерка как бы предвосхищает другие звуки, будущие. И вот они возникают — свадебная песня и ружейная пальба, — и проявляются, словно в фотографическом растворе, широко распахнутые ворота и лица поющих во дворе, синеватые дымки над ружейными стволами и белое платье невесты, серебряный с чернью поясок, серебряные застежки. Невеста идет через двор, и в глазах ее, в сиянии, рвущемся из-под опущенных век, великое торжество женского начала и великое смущение, и я стою,
Дина — имя ее.
После свадьбы дом затих, переживая случившееся и привыкая к невестке, но вскоре взбудоражился снова, и в центре внимания теперь оказался я — близилась пора выпускных экзаменов.
Ах, голубые парашютики!
Гремит блистающей медью оркестр, приглашенный из районного центра, и школьный зал набит до отказа, и потолок, кажется, рухнет сейчас от грома аплодисментов — это вручают мне аттестат, удостоверяющий мою зрелость. И снова оркестр играет туш, и зал взрывается аплодисментами — мне преподносят золотую медаль — приз за отличное окончание школы.
Мать, помолодев от радости, принимала поздравления. Ее останавливали на улице, приходили в дом, в библиотеку, где она работала, и смысл восторженных словоизлияний сводился к следующему:
1. Счастье — иметь такого сына.
2. Умный мальчик, золотая голова.
3. Перед ним открыты все пути.
Но в праздничный хор простодушных сельчан вплетались и более осторожные голоса, и принадлежали они, как ни странно, моим бывшим учителям. Поздравляя мать и пользуясь при этом известной уже формулой «перед ним открыты все пути», они мысленно примеривали ко мне тяжелые одежды своих дисциплин, но, приглядевшись, тут же снимали их, качая в сомнении головами.
«Литература всегда была для него просто развлечением».
«Математика давалась ему так легко, что полюбить ее он не успел».
«История слишком часто вызывала в нем смех».
Учителя осторожно открещивались от лучшего из своих учеников. Тем самым они как бы снимали с себя ответственность за его будущее. Их дело — снарядить лодку и оттолкнуть ее от берега, а уж как вы справитесь с волной и ветром, зависит от вас самого, шкипер.
Счастливого плавания!
Мы стоим посреди улицы: отец, я, директор школы и директор консервного завода. Желтеньким шумливым ручейком нас обтекает торопливый выводок гусят.
«Раньше осетины не разводили гусей», — говорит директор школы.
Директор консервного завода, соглашаясь, важно кивает головой.
«Потому что жили в горах», — поясняет директор школы.
Однако речь идет не о гусях, а обо мне.
«Ученым он не станет, ему не хватит прилежания, — это директор школы размышляет вслух. — Для юриста, врача и педагога он недостаточно серьезен… Зато инженер из него получится хороший, замечательный может получиться инженер».
Вот вам и лоция, шкипер.
А мечты мои, птички отважные, взлетали и падали, расшибаясь о кирпичносаманный утес Большого Дома, падали, теряя перья…
Их можно не принимать во внимание, этих птичек, ибо ни одной из них не суждено было воспарить над черепичной вершиной утеса.
И остается таким образом:
1. Идея Большого Дома.
2. Авторитетное мнение директора школы, а также
3. Высокое покровительство директора консервного завода.
Эти три понятия, соединившись, породили четвертое — Московский технологический институт пищевой промышленности.