Любимые дети
Шрифт:
ЦВЕТЕНИЕ ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОГО ДРЕВА-ДЕРЕВА,
но если присмотреться повнимательнее, можно заметить некоторую напряженность в поведении ужинающих: все знают, зачем я пожаловал, и ждут моего слова, и молчат, ожидая, а я все не решаюсь начать, боясь нарушить покой, идиллию, раек взбудоражить семейный, и тоже молчу, и, глядя в тарелку, повода дожидаюсь, чтобы вступить налегке, так, между прочим, шутя и посмеиваясь, но не получается у меня, не выходит, и, разряжая обстановку, Чермен, а не я, вступает, говорит, словно к самому себе обращаясь:
—
— Да, — подхватываю с готовностью, — такой зимы у нас еще не было.
Жду — сейчас кто-нибудь скажет: «Была в тридцать втором», а я поправлю: «В тридцать третьем», и мы, не споря, придем к соглашению: «С тридцать второго на тридцать третий». Так принято в этом году, так мало-помалу и завяжется разговор.
— Да, — вздыхает отец, — морозы ударили рано, снег выпал поздно, и все озимые повымерзли. Придется пересевать.
Умолкаю, смущенный, а мать, словно вступаясь за меня, спрашивает:
— Что будете сеять?
— Я же тебе говорил, — отвечает отец, — кукурузу… В эту зиму у меня совсем не болит нога, даже хромать перестал. — Он улыбается: — Люди могут подумать, что я притворялся все это время.
— Вот и хорошо! — оживляюсь. — Слава богу, что не болит!
— Потому что сухо, очень сухо все это время, — продолжает отец. — Чувствую, и весна будет такая — пропадут хлеба, сгорят.
Ах, я опять промахиваюсь, все в молоко попадаю, в молоко!
— Да, — подтверждает Чермен, — метеослужба дает неважный прогноз.
— Мне и без них все ясно, — отец похлопывает себя по ноге, — мой прибор точнее… Хорошо, если только у нас так, а если по всей стране?
— Раскаркались как вороны! — сердится мать. — Так и правда беду можно накликать!
— Беда уже вот она, — отвечает отец, — озимые-то пропали…
— В этом году, — говорит Таймураз, — если все будет нормально, мы заявим новый сорт кукурузы.
— Кто это «мы»? — интересуюсь.
— Школа, — объясняет он, — все ребята участвовали, от первого до десятого класса.
— Но начинали-то вы втроем — Абхаз, Ольгерт и ты…
— Они не обидятся, — улыбается Таймураз, — ту же школу кончали… А вот название я предложил свое — «Бесагур—I», — он шутливо кланяется отцу, — и никто, заметьте, не был против. Уважают нашего папашу в селе, ничего не скажешь.
Папаша хмурится, но не протестует.
— Сначала дело сделай, — ворчит, — а имена потом придумывай.
— А следующий сорт можно назвать «Алан—2», — предлагает младший отпрыск Чермена.
— А почему «два»? — спрашивает его Таймураз.
— Чтобы ясно было, в честь какого Алана! — отвечает тот без промедления.
— И в кого он такой уродился? — удивляется, разводит руками Чермен. — Ума не приложу!
— Да-а, — качает головой отец, — в нашем роду таких не бывало, — и, пряча улыбку, спрашивает Дину: — Может, в вашем кто-нибудь был?
— Нет, — отмежевывается она от чада собственного, — и в нашем таких не было!
А может, в меня он пошел, думаю,
— Слышал я, — к Таймуразу обращаюсь, — что ты и кроме кукурузы собираешься кое-что заявить?
— Мальчики, — строго произносит мать, — посидели и хватит. Вам пора уже, идите к себе.
— Ну, да, — ворчит, поднимаясь, Алан, — как самое интересное, так мальчикам сразу пора…
Когда они выходят и Дина вслед за ними, я улыбаюсь матери:
— А ты с ними говоришь по-осетински, не то, что со мной.
— Ты знаешь, — жалуется она, — к старости я стала забывать русский. Иногда целый час вспоминаю какое-нибудь слово. А ведь выросла-то я в городе…
Ей было шесть лет, когда погиб ее отец.
Он стоял на плоской крыше своего дома, или сакли, как принято теперь называть их, и выстругивал держак для мотыги, а внизу, во дворе, гомонили, играя, его дети, и, строгая, он поглядывал на них и поглядывал на горы, на вершины их, ослепительно сверкающие в знойном небе. Когда держак был готов, он вытянул его перед собой и прищурился, проверяя на глаз, не кривой ли получился, а в это время внизу, по дороге, вьющейся над бурлящей речкой, скакали всадники, то ли белые, то ли красные, то ли преследовали кого-то, то ли спасались бегством, и, выскочив из-за отвесной скалы, из-за поворота, один из них увидел вдруг человека, стоявшего на крыше и державшего предмет, напоминавший издали старинное кремневое ружье. Решив, что человек этот целится в него, а может быть и ничего не решая, а рефлекторно уже — кто первый?! — всадник рванул из-за спины карабин и выстрелил.
ТАКАЯ ИГРА.
Услышав дальний выстрел и топот копыт, дети выбежали на улицу — может, свадьба, невесту везут?! — и увидели удаляющийся отряд, — все верхом на конях, все в черкесках и в папахах овчинных, — и дети долго стояли и смотрели им вслед, не зная еще, что отца их уже нет в живых и что скоро, через полгода всего умрет от нужды и горя их мать.
Осиротевших детей, трех сестер и двух братьев — один из них погибнет в сорок первом году, второй в сорок четвертом — приютил дядя, двоюродный брат отца, живший в городе. В городе мать окончила школу, потом учительские курсы в Ростове, и ее направили работать в наше село. Днем она учила детей, а по вечерам — девчонка в красной косынке — обучала грамоте взрослых. Называлось это:
ЛИКБЕЗ. (Такие были времена.)
Кто знает, может, на занятия ее ходил и тот человек, что так метко стрелял на скаку.
И ходил на эти занятия мой отец.
А в библиотеку мать перешла уже потом, перед войной…
— Да, — вздыхает она, — и говорить я стала с акцентом, сама слышу.
— Просто слух у тебя обостренный, — утешить ее пытаюсь.
— Нет, нет, — качает она головой, — я знаю.
Сидим некоторое время молча, вспоминая и думая, и, возвращаясь к теме, я спрашиваю Таймураза: