Любимые дети
Шрифт:
— Подтвердятся слухи о тебе или нет?
— Не заводи этот разговор, — обрывает меня отец. — Я уже все сказал. Сначала должен жениться старший.
— То есть я? — улыбаюсь.
— Да, — отвечает он, — так у осетин принято.
— С каких это пор ты так ревностно соблюдаешь обычаи?
— Дело не в обычаях, — говорит отец. — Человек все должен в срок делать. Родиться, повзрослеть, жениться и вырастить детей…
Ах, не укладываюсь я в сроки, не укладываюсь!
—
— Двадцать восьмого, — подсказываю.
— А ты все прыгаешь, как мальчишка!
Пытаясь отшутиться, я говорю:
— Но вы и сами виноваты. Все книжки мне подсовывали: «Читай, Алан, умным будешь». Вот я и начитался, и у меня сложилось мнение, что жениться можно только по любви.
— У тебя и своя голова есть на плечах! — сердится отец. — Заставь ее работать!
— Тут не в голове дело, — вздыхаю, — а в сердце скорее.
— Пока что у тебя работает только язык!
— Мне и это дается с трудом…
— Все! — завершает отец. — Я сказал! — и, обращаясь к Таймуразу: — Так что придется тебе подождать.
— Я-то готов ждать, — тот смиренно склоняет голову, — но боюсь, как бы у вас не появился незаконнорожденный внучок.
— Ого! — смеюсь. — Уже и до этого дошло?! — поворачиваюсь к отцу: — Вот тебе и обычаи, вот тебе и сро…
Договорить мне не удается — лязг, звон, подпрыгивают тарелки, опрокидываются чашки — отец, такой сдержанный обычно, ударяет кулаком по столу. Сидит, побагровевший, силится что-то сказать, но так и не сказав ничего, машет рукой, встает из-за стола и уходит к себе.
Молчим, потрясенные. Мать, закрыв лицо руками, шепчет:
— Какой позор…
— Встань, — говорит Чермен Таймуразу, тихо говорит, но так, что не ослушаешься, — иди к себе.
— Ну и семейка, — ворчит Таймураз, уходя, — пещерные люди…
— А все из-за тебя, — вздыхает Чермен, не глядя в мою сторону, — все из-за тебя.
— Ну, что мне, застрелиться, что ли?! — выкрикиваю в отчаянии. — Всегда и во всем я виноват!
— Никто тебя не винит, — он улыбается вдруг, — чего ты разорался?
Выждав немного, дав отцу поостыть, Чермен встает и отправляется в его комнату. Чуть погодя за ним следует мать. Я остаюсь один, сижу у разоренного стола, не зная куда податься, и в конце концов тоже иду к отцу, приоткрываю дверь, вхожу боязливо — как бы не выдворили! — и останавливаюсь у порога.
Отец сидит на железной своей кровати, мать и Чермен рядом на стульях — судья и народные заседатели, — и у них идет совещание, и я присутствую на нем без права голоса.
— Они
— Да, — соглашается мать, — люди должны уважать их.
— Значит, надо готовиться к свадьбе.
— Да, — кивает мать, — надо.
— Недели две нам понадобится, не меньше.
— Да, — вздыхает мать, — больше и нельзя.
— Значит, через две недели свадьба, — заключает Чермен, вопросительно глядя на отца, но тот молчит, словно все это его не касается.
— Через две недели, — мягко, но настойчиво повторяет Чермен.
— Живите, как вам нравится, — отвечает отец.
ТАКОЙ ПРИГОВОР. (Обжалованию не подлежит.)
— Все уладится, все будет хорошо, — говорит Дина, но разговор этот происходит не вечером, а рано утром. Отца и Чермена дома уже нет, и мать ушла с ними, какое-то дело ей срочное вспомнилось, а может, и нет его, этого дела, а просто отца проводить ей захотелось, успокоить его хоть немного, и я сижу, завтракаю в одиночестве — Таймураз и дети еще не встали — и представляю себе, как они идут втроем, хмурые, немногословные, и снег скрежещет под их ногами.
Встаю из-за стола, одеваюсь, к автобусу торопясь, а Дина сумку, набитую доверху, тащит — продукты, дары приусадебного участка.
— Не возьму! — отмахиваюсь. — У меня магазин рядом с домом!
— Знаю я ваши магазины!
— Что ты можешь знать? — поддразниваю ее. — Деревенщина!
— Знаю, что мать сидит по вечерам и думает: «Как он там один? Не голодный ли?»
— Все равно не возьму! — упорствую. — У меня уже не квартира, а склад ваших сумок! Хоть бы приехал кто-нибудь, забрал.
— Сам привезешь, — улыбается Дина. — Заодно и эту. — Становится в дверях: — Без нее я тебя не выпущу.
— Перестань! — сержусь. — На автобус опоздаю!
— А мне-то что? — пожимает она плечами. — Я о своем беспокоюсь.
— А мы еще гадаем, — ворчу, — в кого он такой уродился, Алан твой, сынок любимый. В тебя он весь, в маменьку свою настырную.
— Беспокоюсь я о нем, — вздыхает Дина. — Что из него получится?
— Вот так и обо мне говорили, — усмехаюсь невесело, — а что из меня получилось, до сих пор не могу понять…
Шагаю по улице, сумкой помахиваю, а в домах окна светятся, село проснулось, село живет. Голоса, лица знакомые…
— Здравствуй, Алан! Давно приехал?
— Уезжаю, — говорю, — уезжаю.
— А к нам чего не зашел?
— А к нам почему?
— Забываешь своих, забываешь.
— Зайду, — обещаю, — до свиданья.