Любимые и покинутые
Шрифт:
— Настроен, — ответила за Соломина Устинья. — Мы только вчера говорили об этом.
— Прекрасно. Юстина… как вас там по батюшке, хотя теперь это вовсе не важно, а вы знаете, что от жены ответственного партработника зависит львиная доля его успеха или неуспеха? Так повелось еще со времен древнего Рима.
— Знаю, — сказала Устинья.
— Пример Сталина, — продолжал изрядно подвыпивший Павловский, — есть не правило, а печальнейшее из исключений, за которое, я думаю, он и поплатился, еще находясь в расцвете сил. Если у тебя есть надежный и верный друг, каким в идеале является жена, тобой никогда не сумеют манипулировать всякие там проходимцы, преследующие свои корыстные
Новость о переезде в Москву Маша восприняла без особого энтузиазма.
— А тебе хочется в Москву? — спросила она Устинью.
— Мне хочется быть там, где ты.
— И я без тебя никуда не поеду. Знаешь, Устинья, я тут думала о том, что, может быть, и мне стоит уйти в монастырь… Нет, нет, ты не бойся, — тут же попыталась успокоить она Устинью, увидев в ее глазах настоящий ужас. — Не уйду я никуда. Тем более, что это навсегда бы испортило карьеру отцу. Да и вообще я слишком люблю себя… — Маша высоко подняла ногу, обтянутую в бело-розовое шелковое трико, тоже добытое Николаем Петровичем в мастерской Большого театра. — Из меня уже не выйдет прима-балерина, потому что я отдала слишком много душевных сил этому странному мальчику. У меня в душе какая-то пустота, а балет — это страсть, как и любое настоящее искусство. Ты хочешь что-то мне сказать, Устинья?
— Да, коречка. Но я не знаю, с чего начать.
— Начинай с самого грустного, чтобы потом мы могли перейти к более веселому. — Маша встала на пуанты, выгнула спину и стала медленно и плавно поднимать правую ногу, пока кончик ее носка не коснулся затылка. Потом она опустилась с пальца на пятку, взяла поднятую ногу обеими руками за щиколотку и поставила себе на затылок. В такой позе она напоминала Устинье акробатку из цирка-шапито, в который ее водил еще отец. И перед Устиньей внезапно промелькнуло ее короткое детство, оборвавшееся с гибелью родителей, мытарства юности, страдания по Анджею… После смерти родителей вся ее жизнь пошла наперекосяк. То же самое случилось и с Машей-большой. И эта девочка — сиротка. Круглая сиротка, хоть ее так любит Николай Петрович. Но Устинья уже не могла до конца верить мужчинам и их любви… Как бы там ни было, но нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы у этой девочки сложилась, а не скомкалась жизнь. Ее, Устиньина, жизнь, считай, уже перевалила точку своего зенита. О любви пора забыть. Тем более, что… Она снова вспомнила освещенную луной мансарду в самом центре Вильно, Un Sospiro, руки Анджея, ощупывающие ее тело в надежде отыскать хоть малейшее сходство с придуманным им идеалом. Почему ей всегда так страстно хотелось стать этим самым идеалом Анджея? Ведь его самого она любила таким, как он есть, ничего про него не придумывая…
— Устинья, о чем ты задумалась? — спросила Маша, замерев в своей позе акробатки из цирка-шапито Устиньиного детства.
— Я думала о твоем папе. О моей к нему любви. Я только сейчас поняла, что большинство людей выходит замуж и женится вовсе не по любви, а потому, что так распоряжается судьба.
— Да, — Маша тихо и печально вздохнула.
— Я чувствую, она сейчас хочет, чтобы я сделала это.
— Что? — Маша опустила ногу на пол, выпрямила спину и, повернувшись лицом к Устинье, замерла в первой балетной позиции.
— Не осуждай меня, коречка, ладно?
— Вы подходите друг другу, — сказала Маша, вдруг вся как-то сникнув и сгорбившись. — Правда, я думала, ты дождешься моего папу… Тебе надо было с самого начала выходить замуж за Соломина, тогда бы мама… Ах нет, Устинья, я совсем, совсем запуталась. Мама себе кого-то нашла?
— Может быть… Но я точно не знаю. Дело в том, что отцу нужна чистая анкета, и если он сейчас разведется с мамой…
— Я все поняла. Ты заменишь маму. Я читала в какой-то книжке, как у одного человека умерла жена, которая должна была получить огромное наследство, и он, чтобы не терять богатство, похоронил ее втайне от всех, а кузину своей жены выдал за эту самую умершую. Я не помню, чем там все закончилось…
«Наверняка плохо, — подумала Устинья. — Такое не может закончиться хорошо».
— Коречка, прости меня.
— За что? — удивленно вскинув глаза, спросила Маша. — Это ты прости. Ведь ты делаешь это ради меня.
Она прижалась к Устинье и тихо заплакала.
Стояла ранняя весна, и в воздухе пахло фиалками и теплой влагой. Под копытами лошади чавкала раскисшая глина, а река, открывшаяся сразу за поворотом, была тревожно синего цвета от низко нависших грозовых туч.
— В этом овраге мы с тобой собирали боярышник, и я обрезала об стекло пятку, а ты заставила меня сесть на траву и стала высасывать из ранки кровь, — вспоминала Маша, глядя по сторонам. — Ты помнишь?
— Помню, — кивнула Устинья. — Мне кажется, я помню все.
— А я очень многое забыла… Я забыла, как выглядел наш дом. — Она вздохнула. — Может, я когда-нибудь вспомню, как он выглядел. Устинья, у тебя не сохранились фотографии нашего дома?
— Нет. Они были в том ящике с папиными рукописями, который стоял на веранде.
— Жалко… Иначе можно было бы построить на том самом месте точно такой же дом.
— Но я все помню, коречка. Я даже помню, как скрипела каждая ступенька лестницы в мансарду и как хлопала каждая дверь.
— Это я тоже помню. Устинья, а…
— Что, коречка? Что ты хотела спросить?
— Да так. Очередная глупость из тех, которые последнее время часто лезут мне в голову. Просто мне кажется, этот дом хранил в себе уж слишком много тайн, и они вспыхнули в один прекрасный момент, как вспыхивает сухое сено от стеклышка, в котором отразился солнечный луч.
Устинья молчала. Она вглядывалась вперед. Сейчас, за этим холмом, откроется ложбинка, откуда раньше был виден дом. Ее сердце забилось сильно и часто. Вот сейчас… Нет, она не верила в чудеса, но на одно-единственное мгновение попыталась обмануть свой слишком уж трезвый, не поддающийся никаким обманам рассудок.
Она совсем забыла, что разрослись посаженные Анджеем ели, стеной защищавшие двор от любопытных глаз с северной стороны. Ничего, ничего не видно за ними…
— Остановитесь пожалуйста здесь, — сказала Устинья правившему лошадью мужику в стеганке. — Мы спустимся пешком. — И, сунув ему в карман сто рублей, добавила: — Спасибо.
Тропинка оказалась совсем сухой и была вся в мелких желтых цветах. Уже отцветали подснежники, хотя кое-где под кустами еще мелькали островки чистой голубизны. Маша шла первой. Это она упросила Устинью перед Москвой съездить туда, где прошло ее раннее детство, и где она не появлялась ровно пять лет. Устинья не стала ее отговаривать, да это было бы бесполезно.