Любимые и покинутые
Шрифт:
Маша схватила Устинью за шею и уткнулась носом в ее щеку.
— Ну, ну, коречка, не горюй. Оно всегда издали кажется страшно, а на самом деле окажется, что Толя просто заробел или…
— Нет, Устинья, он не заробел, — прошептала Маша. — Все на самом деле куда страшней, чем ты себе представляешь. Вот увидишь. Как же я хочу вернуться в детство… Зачем мы вырастаем и превращаемся в умных и печальных взрослых? Я очень хочу вернуться в детство.
…В Мелитополе шел настоящий ливень. Когда такси остановилось возле барака, забрызгав грязью из лужи стеклышки веранды, на крыльце появилась Капа в линялом платке в мелкую
— Не заходите к нам — все дети в кори. Ни в коем случае не заходите.
— А Толя? — тут же вырвалось у Маши. — Толя тоже заболел?
— Нет, он… — Капа замялась, опустила глаза. — На все воля Божья, — тихо пробормотала она.
— Что с Толей?! — Маша выскочила из машины под дождь и схватила Капу за руку. — Толя умер, да? Он что, умер?..
Капа перекрестилась и только тогда сказала:
— Он решил уйти в послушники, с тем чтобы потом принять монашество. Мы с мужем были против, священник тоже его отговаривал, но он сказал, что слышит глас Божий, который велит ему уйти от мирской суеты. Мы с мужем сами отвезли его туда. Я по сей день горюю за ним — привязалась как к родному сыну. Да, видно, оно на самом деле на все воля Божья.
— Куда вы его отвезли? Куда? — Маша теребила Капу за рукав мокрой вязаной кофты.
— Он не велел никому говорить. Он очень просил нас с мужем, чтобы мы никому не говорили, где он.
И тут Маша рухнула на колени прямо в грязь, подняла к Капе свое мокрое от слез и дождя личико, обхватила ее за ноги и прошептала:
— Христом Богом молю вас, тетя Капа, скажите мне, где Толя. Иначе я… я наверное, умру от горя.
— Да что ты, дитятко мое родное. Можно ли так убиваться? — Капа подняла Машу, прижала к своей мокрой груди, стала осыпать поцелуями ее голову в белом пуховом капоре. — Скажу тебе, конечно же, скажу, пусть даже Бог меня накажет, а все равно скажу. Он в Успенском монастыре, что на Большом Фонтане. Его и проведать можно, и продуктов отвезти, хоть они там все на полном монастырском довольствии. Странная ваша вера православная — телесное благо чуть ли не самым страшным из смертных грехов считается. Жалко мне парнишку, очень жалко…
Маша бросилась к машине, крикнув на ходу:
— Спасибо вам, тетя Капа. Бог вас не накажет, а наоборот… Устинья, едем скорей туда. Я должна, должна повидать Толю, пока еще, быть может, не поздно…
Море было серым и холодным. Его мутно жемчужные волны сердито бились о большие камни. Маше море казалось огромным зверем, который то и дело злобно рявкал на слишком близко подходящих к нему людей.
Маша сидела на мокрой скамейке на возвышении, куда не долетали брызги. Ее пуховый капор да чайки, носящиеся с хищным писком над волнами, с трудом разбавляли своей робкой белизной зловещий серый цвет, царивший в природе. Устинья была по обыкновению во всем черном, и Маше казалось, будто в холодном сером мире вокруг нее лишь черное пальто сидящей на противоположном конце скамейки Устиньи излучает капельку тепла.
— Он не придет, — тихо говорила Маша, глядя в никуда перед собой. — Вот посмотришь — он не придет.
Она встала и, подойдя к бетонному ограждению, перегнулась через него и посмотрела на острые обломки камней в кипящей пене прибрежных волн.
У
— До завтра я не выдержу. Мне очень плохо. Ради Пресвятой Богородицы, передайте это письмо послушнику Соломину.
И сторож согласился. Он даже отказался взять протянутую Устиньей двадцатипятирублевку. Только велел подождать возле моря.
— Коречка, если он не придет, это значит, что его просто не отпустили. Он обязательно придет завтра. Вот увидишь.
Маша обернулась и как-то уж больно внимательно посмотрела на Устинью. Сказала, едва шевеля синими от холода губами:
— Ты мне клянешься, что он придет, Устинья?
— Но я же…
— Устинья, поклянись моим здоровьем, что Толя обязательно придет, Сегодня. Или завтра, — очень тихо добавила она.
И Устинья, глянув на Машино осунувшееся личико и совсем потухшие, глубоко запавшие глаза, сказала:
— Клянусь твоим здоровьем, дорогая моя коречка, что Толя обязательно придет. — И добавила как можно уверенней: — Сегодня.
Лицо Маши слегка оживилось, даже щеки вспыхнули.
— Я верю тебе, — прошептала она. — Только скорей бы он пришел.
Устинья достала из сумки бутерброды, термос с горячим какао, но не осмелилась предложить Маше выпить хотя бы глоточек какао — та посмотрела на нее с таким страхом, словно Устинья собралась ее ударить. Устинья поспешила спрятать все назад в сумку и громко щелкнула замком.
Из-за поворота ведущей к морю аллеи вынырнула фигура в черном и длинном. Маша напряглась, вся подалась вперед и вдруг, рывком сорвавшись с места, бросилась навстречу человеку в черном.
Устинья видела, что он тоже ускорил шаги. Они стремительно приближались навстречу друг другу. И разом остановились на расстоянии примерно с метр друг от друга.
Устинья видела лица обоих — и Толя, и Маша стояли к ней в профиль. Толино было бледно, и он смотрел не на Машу, а себе под ноги. Машино же пылало как только что распустившийся дикий мак, и она не сводила глаз с лица Толи. Она что-то говорила ему, и если бы не чайки, раскричавшиеся вдруг над вынесенной на берег большой мертвой рыбиной, она, быть может, и услышала бы отдельные слова, потому что Маша говорила громко. Она что-то спрашивала у Толи, а он в ответ тряс головой. «Вырос, — отметила Устинья. — И очень возмужал. Волосы сильно потемнели. — Она вздохнула. — Жалко. Очень жалко. Красивый парень…»
Потом они медленно, держась на значительном расстоянии друг от друга, направились в сторону Устиньи. До нее долетел конец Машиной фразы: «… и мы поедем».
— Здравствуйте, тетушка Устинья, благословит вас Господь, — сказал Толя и, перекрестившись, сложил ладони домиком возле груди. Устинья обратила внимание на большие темные круги под его глазами и обострившиеся скулы.
Она молча обняла его, похлопала ладонью по спине. И шепнула в самое ухо:
— Я боюсь за Машу.
Кажется, он кивнул головой или же Устинье так показалось.