Любимые не умирают
Шрифт:
— Ты что ж это, Катька, всякий стыд потеряла. На Васькины похороны не пришла! Ить он братом твоим был! — укорил дочь.
— За что лаешь бабу? Твой сын обоих нас порешил бы. За тем и пришел сюда! Нешто ты не разумеешь, что в гости с ножом не ходят. Коль защищаешь сына, ворочайся к себе, а сюда не сворачивай. Не только Василий — сын твой, а и Катерина — родная кровь! Постыдись упрекать бабу за то, что меня и себя сберегла в жизни! — сдвинул брови Акимыч.
Силантий от неловкости покраснел, заерзал на табуретке. И помолчав, сказал:
— Сыскали виноватого,
— А кто в отстрел пойдет? — полюбопытствовал Акимыч.
— Того не ведаю, меня там не будет. Кой прок с дурной затеи? Завалят медведей, на завтра волки появятся. Лес дает нам много, но и свое берет. Так завсегда случалось, берешь — смеешься, отдаешь — ревешь.
— Ну, а в доме как? — перебила Катя.
— Мать по Васе убивается. Не ест и не спит. Все не верит, что сына больше нету. Оно конечно горько. Ну, а слезами, сколько их ни лей, едино не поднять. А вот невестка вовсе совесть потеряла: — опустил голову и продолжил тихо:
— На всю деревню испозорила! Едва с кладбища воротились, она всех детей к нам привела и сказывает:
— Забирайте своих внуков навовсе. Хватит с меня маяты. Нынче сама задышу! Никто боле с кулаками в морду не полезет и не посчитает в зубах сколько съела! Я все годы с Васькой мучилась. Ни единого дня просвета не знала. Нынче руки развязаны, единой душой заживу. Не хочу вспоминать прожитое, в нем радости не видела. Забирайте его детей! На том навсегда распрощаемся!
— Мы со старухой, понятное дело, обрадовались. Но Никитична, вот светлая голова, велела невестке расписку сочинить, что боле к детям претензий не имеет и отдает их нам навовсе. Мы, конечно рады, а перед людями совестно, что и траура невестка держать не стала. И уже на третий день ее с трактористом видели. У того пятеро детей. Вовсе люди совесть потеряли...
— Выходит, все от Васьки отреклись? — обронила Катька глухо.
— Это как так? Одна сука еще не деревня. На поминках многие сына добром вспоминали. Вся деревня пришла проститься. А и нам Васятка навсегда сыном останется. Какой ни шебутной, а своя кровь. И тебе покойного простить надобно,— то ли попросил, или потребовал Силантий от дочери. Та промолчала.
— Племянники теперь с вами? — спросила немного погодя.
— Куда им деться, коль мать пригрозила в приют всех сдать, если не примем их. Люди, что на поминках случились в доме, онемели с удивленья. Никто не ждал эдакого конфуза.
— Силантий, не бедуй! Это не проруха! Дети в дом, счастье в дом! Бог всех видит и без куска хлеба никого не оставит! — встрял
— От Него к нам дается радость, а и наказание за грехи получает каждый...
— Я вот тут харчей вам привез с дому. Мать собрала. И помянуть просила Васю. Простите ему грехи его. Пусть прощенным встанет перед Господом,— оглядел лесника и дочь. Акимыч кивнул согласно, строго глянул на Катьку. Та голову опустила, заупрямилась.
— Кому сказываю? Выкинь зло с души! И тебе твое простится. Помолись за брата! Сама ить тож виноватой была. Не томи Василия! Нехай спит спокойно. Он нынче на правде, а нам еще маяться...
Баба встала на колени перед иконой. Когда закончила молиться, Силантий, словно вспомнив, сказал:
— Вчера Колька деньги прислал вам с Димкой. На жизнь! Так и прописал, что не просто подмога, алименты добровольно прислал. Видать, к разводу готовится. Другую сыскал бабу, не иначе! Ну да возьмет справку с тубдиспансера, по ней мигом разведут. Согласья не спросят. А ты, Катя, не печалься. Ни единая в свете осталась. Чую, что и в этом его мать руку приложила, сыскала повод ослобонить сына. Поди нынче радуется, что все вот так поворотилось! — отмахнулся Силантий.
— Алименты сказываешь? Тот Колька недолго порадуется. И полгода не минет, как к Катьке прискочит. В обрат станет проситься, в город будет звать,— усмехнулся Акимыч.
Силантий доставал из сумок харчи. Уж чего только там не было. Готовые голубцы и пельмени, еще теплые, жареная рыба и холодец, даже винегрет в банку натолкала. Копченый окорок и куры, уже готовые, только на стол поставь, даже домашний хлеб, целая сумка, три бутылки самогонки, да две рябиновой настойки, все аккуратно укутано в полотенца, чтоб не разбилось, не протекло и не остыло за дорогу.
Катька, глядя на самогон, горячую слюну сглатывала. Давно хмельное не пила. А уж как хотелось! И если б не страх перед стариком, давно бы выпила. Вон сколько у него в кладовке стоит всякой всячины, бутылок не счесть. Вот так-то из одной хлебнула хороший глоток. Уж больно цвет красивый и запах приятный шел. Вот только через час в животе все завертелось, заурчало, завыло и понесло бабу в лопухи, со свистом, с жуткой болью, еле успела поднять юбку, дальше все само собой случилось. Ни в дом, на речку побежала баба. Глядя на нее, вороны смехом изошлись, белки смотрели на Катьку, вылупившись. Как сумела человечья баба стрелять в реку без ружья?
До самого утра в лопухи бегала, пока лесник не сжалился. Налил ей в стакан немного настоя, разбавил водой и велел выпить... Через полчаса все успокоилось и Катька уснула.
С месяц на бутылки не смотрела, боялась опять в проруху попасть. Но выпить хотелось так, что все внутри дрожало от желания. Совсем немного выпила, только горло промочила, а все тело будто огнем взялось, внутри пожар. Катька не только красными пятнами покрылась, вся обчесалась.
Что за напасть? — побежала к реке. Леснику постыдилась признаться, что не подавила в себе слабину. Тот вмиг приметил, что стряслось, красные пятна не только на теле, на лице появились.