Любимый ученик Мехмед
Шрифт:
— Тогда, когда ты заново научишься читать, принц Мехмед, — ответил Андреас.
Говоря о книгах, которые не переводились на турецкий язык или переводились искажённо, Андреас подразумевал, прежде всего, те сочинения, которые мало подходят для мальчика, да и не для каждого взрослого человека годятся. Вот почему после урока грек отругал себя за болтливость и сам себе велел: «О тех книгах даже не заикайся. В конце концов, есть другие. Греческих книг, которые не переводились, существует великое множество. Есть и те, которые Мехмеду подойдут и понравятся ему».
Турецкому
У христиан, как и у мусульман, склонность к таким чувствам считалась постыдной, и потому молодой грек уже много лет скрывал от семьи эту сторону своей натуры. То есть его особые пристрастия как раз и стали причиной того, что он жил вдали от отца и брата, вместо того, чтобы поселиться в Эдирне и жениться, как ему неоднократно советовали.
В Эдирне такому человеку как Андреас просто не было места, и потому он впервые проявил свои пристрастия только в Константинополисе во время обучения, а затем — в Афинах, где нашлось сразу несколько «единомышленников».
Афинские единомышленники были ровесниками Андреаса или людьми чуть постарше, причём все как один оказались высокообразованными. Они хорошо знали друг друга, но таились от окружающих, а в итоге получилось что-то вроде философского кружка.
Однажды оказавшись приглашённым на их собрание, молодой грек сразу понял, что это редкая удача. Чтобы не лишиться общества новых знакомых, он задержался в городе надолго и именно там научился жить так, словно стремился перенестись в старые времена — времена Сократа, Платона и Аристотеля.
Иногда даже казалось, что старые времена вернулись, ведь участники кружка во многом уподобились эллинам — к примеру, вели беседы, весьма предосудительные по христианским меркам, а иногда, если оказывались наедине вдвоём, то выказывали друг другу особую симпатию, ещё более предосудительную.
Бывало, что вся компания единомышленников собиралась на пирах в доме самого богатого из них. Тогда беседа становилась интереснее, а проявление особой симпатии затруднялось, но затруднения никому не приносили огорчений, ведь после жаркого спора и нескольких чаш разбавленного вина остаётся только одна мечта — погрузиться в сон.
Пиры и споры обычно проходили не в комнатах, а в саду, усаженном оливами и украшенном статуями древних богов. Гости устраивались не на стульях за столом, а на особых ложах, чем-то похожих на турецкие софы без обивки, и каждый получал в руки чашу старинной формы, чтобы как можно больше подражать эллинам.
Случалось, что гости, увлекшись подражанием, приносили мраморным богам бескровные жертвы, и пусть кто-то назвал бы это идолопоклонством, Андреас полагал, что судить так могут лишь люди поверхностные. Участники пира просто хотели почтить великое прошлое здешних краёв — прошлое, когда многое было дозволительно и возможно.
Ах,
Рассуждения о «крайностях» мог понять только тот, кому довелось узнать об особом методе обучения, основанном на любви. Молодой грек получил это знание в Константинополисе, но метод открыли не там, а много столетий назад на Пелопоннесе, где эллины заметили, что влюблённость в учителя заметно усиливает тягу ученика к знаниям.
Открытие послужило воспитательным целям, но не так, как думали многие профаны, ведь ученику, чтобы хорошо учиться, не требовалось сближаться с учителем физически — достаточно было просто любить.
Андреас это понял и пусть, влюбившись в своего учителя в Константинополисе, переступил последний предел, но, когда обучение окончилось, а учитель с учеником дружески распрощались, молодой грек решил, что не станет всем подряд передавать свой опыт. Следовало сдерживаться, и не только из-за современных нравов, но и потому, что вокруг оказалось слишком много примеров, когда любовь не доходила до таких отношений.
«Моего учителя окружала целая толпа учеников, но лишь я стал особенным, и это к лучшему», — напоминал себе Андреас, который не желал бы стать одним из многих и потому сам не стремился сделаться особенным учителем для каждого.
Передаче опыта препятствовало и то, что молодому греку в отличие от его константинопольского учителя чаще всего доставались ученики малолетние. «Не путай педагогику с педофилией», — эти слова своего наставника Андреас усвоил твёрдо, так что с мальчиками придерживался принципов христианской этики — никакой физической близости. Однако — чего уж греха таить — Андреас знал, что привлекателен и внешне, и душевными качествами, поэтому часто делал так, чтобы очередной мальчик, едва вступивший в пору отрочества, влюбился.
Поскольку ученики молодому греку в основном попадались строптивые, это был чуть ли не единственный способ привить таким упрямцам любовь к учёбе, а самое занятное во всём происходящем казалось то, что мальчику, чтобы влюбиться, не требовалось иметь особые склонности — не каждый захочет разделить с учителем ложе, но сердечно привязаться к учителю может каждый.
Мальчики даже не понимали, что с ними происходит, однако ими овладевала эйфория любви. Они были готовы сделать для Андреаса почти всё за его улыбку, за одобрительные слова, но он требовал лишь одно — овладевать научным знанием.