Любимый ястреб дома Аббаса
Шрифт:
Я окончательно успокоился и распрощался с Бармаком, обещая рассказать ему, куда конкретно переселюсь.
Ответ из Самарканда пришел на удивление быстро. Я уже жил в крепости, но больницу, верный слову, не забывал. И однажды Ашофте, во время ежевечернего посещения моих пациентов, чуть морщась и оглядываясь, сунул мне листочек и пугливо пошел вон. Потом остановился и повернулся.
— Мне пришли деньги, — сквозь зубы доложил он, уже избегая называть меня мальчишкой, но все еще не именуя Маниахом — И вам тоже.
Измятая бумажка содержала, что неудивительно, стихи.
Печаль— Гаденыш, — сказал я в полумрак двора больницы, заполненный в это время вяло передвигающимися людьми.
Настроение мое всерьез испортилось.
Во-первых, проклятый братец превратил меня в женщину, и в этом качестве мне предстояло оставаться до конца нашей переписки, если я как-то не извернусь. Во-вторых, очевидно, что его строки о моих слезах и печали содержали особо тонкое издевательство. А в третьих, предельно ясно, что его стих оказался попросту лучше моего, он был прост и ювелирно отделан — и вот это уже совсем паршиво.
Что касается смысла этого послания, то он был ясен. Две первые строфы, пусть и издевательские, были извинением и благодарностью одновременно, и ничего более. Ну, не совсем: если логично предположить, что строки ответного письма довольно точно следовали строкам моего, а там в начале речь шла о Бухаре, винном хозяйстве Адижера и плачущем без денег целителе, то ответ брата можно было выразить гораздо короче: спасибо, понял, дальше не твоя забота — разберусь сам.
А вот третья строфа даже на вид отличалась от первых двух — ритм был чуть сбит, тут не было слова «любимая» и трижды повторенного ключевого слова (в данном случае «сова»). Это означало, что строфа несет особый смысл, более чем очевидный: человека по имени Юкук называли верным, мне сообщали, что он — моя отрада и надежда. Так что на свой ключевой вопрос я получил ясный ответ.
И все было бы отлично, не будь этот ответ столь очевидно хорош.
«Сова, чьих перьев седина…» Я представил себе чуть седоватые виски длинного воина — а потом сову, сидящую на ветке в серебряном, с прозеленью, свете луны.
Нет, точно гаденыш.
Мое настроение не улучшил даже хорошо знакомый мне предмет, похожий на длинный, толстый кожаный канат. Вновь возникший Ашофте вынес мне его, так же постоянно оглядываясь, и я чуть не уронил эту штуковину: золото — приятная штука, но очень тяжелая.
Привязывая этот канат себе на голый живот, как пояс, я мрачно думал, что теперь предстоят две нелегкие вещи.
Первая — это ясно сказать самому себе, что же я буду делать дальше. Потому что братец ухитрился не попросить меня ни о чем — но, судя по одному весу присланных им денег, без всякого счета было ясно, что их было гораздо больше, чем требовалось на обратную дорогу. Это, конечно, были мои деньги в большей степени, чем его, и никто в целом мире не запретил бы мне взять себе пару-тройку
А вторая нелегкая вещь — написать в ответ такой стих, чтобы брата задушила его собственная зависть.
— Курьер будет ждать вашего письма еще пару дней, — шепотом поведал мне несчастный Ашофте, провожавший меня у дверей. — И, как я понимаю, я опять остался без человека, который лечил бы руками. А у вас ведь только-только начало что-то получаться.
Над ответом я не думал ни мгновения.
— Я буду делать то, что делал, каждый вечер. Потому что я действительно хочу, чтобы эти люди жили.
ГЛАВА 10
Человек-копеечка
— Вам передают привет из Самарканда, Юкук, — сказал я длинному воину, сидевшему напротив меня под стеной больницы.
На его довольно выразительном лице, однако, в этот момент невозможно было прочитать что-либо — если не считать того, что взгляд этих светло-серых глаз был, как и в прошлый раз, очень внимательным. Этот человек, кажется, попросту не имел привычки моргать.
— Привет в каких выражениях? — наконец проговорил он.
Я знал, что он имеет в виду. Уместные в этом случае выражения оттягивали мне пояс впечатляющим весом чистого золота. Я подозревал, что разорванная дорога между Мервом и Самаркандом создала для спасшего меня воина трудности, сравнимые с тем, что пришлось пережить целителю, — другое дело, что этот человек к трудностям, видимо, был более привычным. Но, запуская руку в подвешенный к поясу мешочек, я не отказал себе в удовольствии дать ему и прямой ответ:
— Вы знаете, наши послания довольно экономны по части слов — но что касается вас, то слова там такие: надежный и верный.
Юкук удовлетворенно опустил голову. И поднял ее снова, увидев перед собой мою руку, которая скрывала от возможных любопытных глаз стопку даже не динаров халифа Абдальмалика, а их старших братьев — денариев византийских императоров. Когда-то из-за появления в халифате золотых двойников вот этих монет, да еще и бесстыдно названных почти тем же именем, вспыхнула очередная война между двумя империями.
Денариев было десять. То есть сто дирхемов. Очень, очень впечатляющая сумма, накануне заставившая меня даже погрызть какое-то время в размышлении пальцы.
— Это — за прошлое, за все неприятности, которые теперь позади, — сказал я.
Юкук вздохнул, принял деньги, поклонился. И сказал, видимо, для того, чтобы помочь мне начать серьезный разговор:
— Итак, вам удалось восстановить сообщение с Самаркандом?
Я ответил точно таким же вздохом. Потому что сейчас мне предстояла самая сложная часть разговора.
Оттягивая ее, я задал ему новый вопрос:
— Сообщение я восстановил. Кстати, как я понимаю, вы тоже пытались что-то подобное сделать? Ведь вы были в Бухаре, когда погнались то ли за мной, то ли за этими двумя?