Любимый жеребенок дома Маниахов

Чэнь Мастер

Ясон указал места на ложах каждому, вынес подушки, налил еще вина, скрылся в глубине дома.

— Кто будет славить победы императора? — раздался голос юноши. — И еще положено звать кого-то от побежденных народов. Где готы или персы?

Зои резким движением подняла чашу — все стихло — отпила из нее, потом предложила мне. Анна проводила чашу сощуренными глазами.

Веселые голоса зазвучали снова — казалось мне или нет, что в этой радости чувствовалось напряжение?

Ясон показался между

колоннами с первым блюдом.

— Хочу «щит Минервы»! — раздался вопль.

— Обжора Вителлий умер, как вы в таких случаях говорите, — объяснила через плечо Зои, — «щита» не будет. Представь себе громадную сковородку, — это уже было обращено ко мне, — щучьи печени, фазаньи и петушиные мозги, языки фламинго и еще кого-то. Деликатесы всей империи, от Парфии до Геркулесовых столбов. Никогда не вредно вспомнить былые победы, но в этих краях просто нет ничего, живущего в море, да и из реки только одна порода рыб. Так что…

— А что будем есть — бобы с оливковым маслом? — завопил еще один голос.

— Вот этого тоже не будет, обещаю, — улыбнулась Зои. Улыбку она так и оставила на лице, ту самую, неснимаемую и загадочную.

— Надо есть сырую редиску, чтобы тебя не отравили, и сырую капусту, чтобы выпить много вина и не опьянеть, — доложила мне Анна.

— Мясо пятимесячного ягненка, — не переставая улыбаться, сообщила Зои — негромко, но так, что ее услышали все. — Трехгодовалая, откормленная орехами курица. Вымя молодой свиньи. Вас устроит?

— А-а-а! — радостно завопили вокруг.

Тут Анне, за особые заслуги, подарили сыр из Пафлагонии в холщовом мешочке, наказав унести его с собой на виллу и там делать с ним что угодно.

Нравится ли вам приправа в виде меда и вина с уксусом? Или хлеб, лучший — горячий, с сезамовыми семечками; он легкий, как губка или пена. А еще — хлеб такой же воздушный, но коричневый, с впечатавшимися в тесто угольками из печи.

— Здесь все-таки есть неплохие повара, хотя чего стоило их найти, — прошептала мне Зои.

Я понял, что вечер уже прекрасен, а будет лучше, потому что в чаше было тонкое вино из Эубеи — не иначе как Зои везла его всю дорогу из Города. Убейте того, кто добавит в такое вино мяту или кумин, а вот горячая вода его ничуть не портит, пусть это покажется странным.

Дальше — много веселья, гул голосов вокруг. Анна и Зои смотрят друг на друга странными взглядами и вежливо отбирают друг у друга бремя перевода.

— Искусство изобрел Каин, по крайней мере музыку.

— Что?

— А ты вспомни, Авель изобрел науку пастухов, а отгонял хищников музыкой Каин.

— То есть Авель не любил музыку? Ну, тогда понятно, за что…

Я в недоумении трясу головой — о ком они? Анна сочувствует и отдает мне свою ягнячью косточку.

Все веселы?

Что-то не так, думаю я. Колышется свет канделябров, качаются выхваченные из тьмы головы в лиственных венках, ткани складками стекают на ложа, то здесь, то там взблескивает золото. Но в воздухе — напряжение. С Никетасом что-то не то? Андреасу мало мяса? Даниэлида не очаровывает нового счастливца? А, да она попросту любит поесть, вгрызается в какой- то кусок, как волк из окрестных лесов.

Снова голоса:

— Некто император Анастасиус запретил ночные пиры, поскольку они ведут к разврату — что, как мы все хорошо знаем, так и есть.

— Он умер.

— Если кому-то его личный типикон не позволяет, пусть не ест. Но, клянусь, мы не уйдем отсюда и после повечерия. Да оно уже давно началось…

Далее — забавная сценка: Анна свешивается с ложа и быстро обменивается репликами с кем-то из младших, в того тычут пальцами с криком «амартия», Зои незаметно касается меня плечом и шепчет:

— Браво, приют святого Павла! Они чему-то учат там. Какая умная девочка получилась, кто бы мог подумать. Дети у Павла, может быть, и играют рыбьими позвонками за неимением ничего лучшего, но по части науки — ого!

Полутьма и россыпь огней, ползут невидимые дымки камфоры и кассии, тускло отблескивает на Столах серебро из набора для путешествий. Из медного сосуда для горячей воды струится дымок, мы сравниваем цитаты, оказавшиеся у каждого на донышке ложки. Тут, вроде бы, надо обращаться к Андреасу, но два милых создания на нашем ложе обходятся сами. Оказывается, у одной там высказывание Солона, у другой — Вергилия, кто бы они ни были, а у меня… тут раздается дружный смех: «ты не можешь быть красивой без денег».

Андреас занимается любимым делом — облокотившись на левый локоть, размахивает обглоданной косточкой, зажатой в правой руке, и почти поет, зажмурившись:

— Я скиф среди скифов, латин среди латинов, среди любого племени я один из них. Когда я обнимаю скифа, я говорю ему: доброго дня, леди и лорд, саламалек алты, саламалек алтугеп. Латинам я говорю на их языке: добро пожаловать — бене венести, домине, бене венести, фратер… Хотя есть и другие народы, надо заметить, и вот им я говорю — …

— Пятый раз! — врывается в его монолог Никетас. — Пятый раз за неделю я слышу эти без сомнения замечательные строки! Это мучительно!

Следует небольшая неловкая пауза. Никетас раздраженно поднимает к губам чашу.

— Буль, — отчетливо произносит Анна.

Я оторопело смотрю на нее, продолжаю расправляться со своим ягненком.

— Грызь, — говорит мне Анна.

Зои поворачивается к ней в удивлении, с корочкой хлеба у губ, потом медленно кусает ее.

— Хруп, — с опаской, но все же реагирует Анна.