Любимый жеребенок дома Маниахов
Шрифт:
Утро, иду к Анне, ее нет, она на улице. Общается с самым прекрасным созданием на свете.
Цвета это создание персиково-рыжего, с длинными голенастыми ногами, пушистыми хвостом и гривой, лохматыми ноздрями и губами.
Жеребенок. Месяца четыре-пять. Сын здешней деревенской лошадки, а вот и она сама — ну конечно, далеко от мамы жеребенок никогда не отойдет, будучи скотинкой трусливой, хоть и страшно любопытной.
Но Анна… святая или нет, с любым живым созданием она договорится очень быстро. Жеребенок не приблизится к чему-то такому,
Я сделал осторожный шаг, уши персикового младенца дернулись назад, и мне ничего не оставалось, как тоже присесть рядом с Анной — только-только я хотел высказать ей все, что не успел высказать вчера.
Анна вообще-то предлагала своему новому другу всего лишь пучок свежей травки — пососать и вообще поинтересоваться, что это такое.
— Он жует мою накидку, — сказала она мне драматическим шепотом. — Просто назло жует. Вот сейчас я к тебе отвернулась — и он ведь наверняка опять к ней мордой сбоку тянется, точно? Ах ты, хомяк…
— Кстати, о хомяках, — начал неласковым шепотом я, вспоминая вчерашний эпизод с мышами, которых не было.
Жеребенок дернул ушами, его мама нервно переступила ногами и подвинулась ближе.
— Добрая и мирная хомячина, что ж ты так волнуешься, — сказала ему Анна. — Нечего тебе волноваться. Тебе же только хорошего желают.
Я поднял голову: прямо передо мной были длинные ресницы жеребенка, его мраморный синий глаз с блестками в глубине. Но тут я понял, что Анна обращается вовсе не к жеребенку и, кстати, абсолютно права.
Мы тихо отползли от нашего нового друга и встали.
— Я хочу, чтобы он был мой, — сказала Анна задумчиво.
— А я хочу, — начал я строгим голосом, но тут посмотрел на жеребенка и засмеялся. — Анна, ну в самом деле — так нельзя. Если ты намерена играть в серьезную игру, то надо хотя бы знать ее правила. А иногда и соблюдать их. Нельзя просто так таскать у дамы, которая носит шелк и ходит в сопровождении такого вот Ясона, амулеты со стола. И уж тем более если она ведьма. Она или подумает, что это сделал я, или… Воровать надо так, чтобы человек и не догадывался, что у него что-то пропало.
— Правда? — заинтересовалась Анна, глядя на меня сбоку. — Извините меня, господин наставник. Я научусь.
— Ты хочешь что-то узнать, — терпеливо продолжал я. — Я тоже хочу, и даже очень. Например — как распространяется звук по этим ущельям? Откуда в точности идет этот рев? С какого расстояния? И почему вчера его не было слышно — я что, был занят чем-то другим?
— Да, господин наставник. Были. А еще вчера было воскресенье. Дракон отдыхал. А нам, кстати, не стоило в воскресный день ходить в баню, пусть даже все наши юноши устали от этих самых, с их запретами…
— Воскресенье… Какой интересный дракон… Так вот. Правило
— А ведь верно! Хорошее правило.
— И поэтому теперь не тебе, а мне придется возвращать этот амулет на место. И для этого пойти к Зои.
Анна вздохнула, помолчала (мы шли по еще прохладной с утра пыли к амфитеатру) и мстительно заметила:
— Она красивая, да? Красивее нас всех? Конечно, Даниэлида, она знаменита… Но Зои — настоящая. Если у меня в ее годы будет такая кожа — белая, наверное — мягкая… И такие волосы… Да ты что, всерьез — пойдешь опять к ведьме? Ой-ой, значит, оно уже действует. Все, после обеда останусь в городке, отправлюсь сам знаешь куда.
— А вот это абсолютно правильно, — сказал я серьезно (пусть займется чем угодно). И, подумав, вручил жадной Анне целых пять милисиариев. — Сделай там все, что нужно, у этой достойной колдуньи. Вырази ей мое уважение. И учти — чтобы никаких больше криков на мирной улице. Я уже имел дело с женщинами, которых и вспоминать-то страшно. Но пока жив.
Тут в моей голове мелькнуло — голый, пустой двор, пронизанный лучами солнца, бьющего параллельно земле, долгий скрип ворот, осторожно въезжающие во двор всадники с оружием наготове, и она — выскакивает на порог и приветственно раскидывает перед всадниками руки… Я потряс головой.
И вот еще сцены, разговоры, разговоры. Утро продолжается, я рассказываю будущим правителям империи о холодных реках Кашмира, о великих художниках моего родного Согда, о дорогах на запад через Балх и Бухару. И кто-то… никогда не запомню имена этих, младших — вдруг спрашивает с задних скамей:
— Мы видели вчера ваши шрамы, господин наставник. А кого вы победили?
Нежность к собственным победам — большая глупость, сколько людей жестоко поплатились за нее. Но я делаю равнодушный вид и небрежно отвечаю:
— Марвана, мой молодой друг. Халифа правоверных.
Потрясенная тишина.
— Вы говорите о битве при Забе? Когда разгромили стотысячную армию Марвана? Но…
— Ну, половина этой армии осталась на другом берегу реки, отчего все и произошло…
— Вы… были стратегом армии, победившей Марвана?!
— Всего лишь командиром левого крыла. А стратигом был совсем другой человек, Абдаллах. И еще каким стратигом. Хотя, если вспомнить, именно наше левое крыло…
Тут я замолкаю, но неизбежный вопрос все же следует:
— Получается, вы были на стороне — чьей, господин наставник?
Я обвожу взглядом их лица и пытаюсь запомнить, что написано на каждом из ник.
— На стороне своего Самарканда, мой друг. У меня не было такого шанса — уничтожить их всех. Мой выбор был куда хуже. Или Марван, или… попробовать сделать то, что сейчас и есть в халифате. Один слабый халиф и две его территории, Хорасан и Куфа, два сильных стратига, не любящих друг друга. Абдаллах и этот…
— Хорасанец. Абу Муслим, — прозвучали недобрые голоса.