Люблю
Шрифт:
Придя в себя, а точнее, очнувшись после мгновенного, по его ощущениям забытья, он обнаружил, что находится в кабинете совсем один, и что все вещи, окружавшие его, изменились, ожили. Весь мир как-то сразу преобразился. Ощущая страшную и в то же время приятную усталость, он себе сознался в том, что всё наблюдаемое им теперь выглядит забавно. Он смотрел на те два аквариума, знакомые по рассказу Степана, в одном из которых плавали гуппи, а в другом – бычки, на стол с закуской, на окно, на стены и вдруг перед ним появился, взявшийся неведомо откуда, толстый сиамский кот. Фёдор наклонился к коту и хотел его погладить,
Степан сидел за блестящим чёрным роялем и играл на нём, а Черногуз, стоявший у него за спиной, плакал. Обратив рассеянное внимание на появившегося Фёдора, не способного даже на месте твёрдо стоять, Черногуз, смахнув слезу, предложил:
– Может, приляжете?
– Конечно, – поддержал его Степан, переставший играть. – Он же всю ночь не спал, буквы вырисовывал, а мы и днём не дали. Давай, Макейчик, прикорни, а я тебя через час разбужу.
Фёдор, не имевший привычки спать, где бы то ни было, кроме своей постели, неожиданно для себя согласно закивал головой и через пять минут был Степаном раздет и уложен в широкую, мягкую постель, находившуюся в комнате, следующей за той, в которой стоял рояль. Для того что бы выйти из неё, необходимо было пройти через комнату с роялем и кабинет.
* * *
В два часа по полудню, как и было условленно, Максим звонил Ольге. Состоялся следующий разговор:
– Максим? Какой Максим? Постойте, припомню. Ах да, Максим, вспомнила. Вы тот самый молодой мужчина с мечтательным взглядом, которого я встретила утром. У вас ведь карие глаза? Правильно? Слушайте. Вы сможете завтра, в пятницу, в восемь часов вечера, быть на скамейке у Пассажа? Там, через дорогу от здания, есть замечательные белые скамейки.
– Я не знаю, где находится Пассаж. А он не в Ленинграде?
– Нет. В Ленинграде Эрмитаж, а Пассаж, Петровский Пассаж, тот как раз в Москве. Хорошо. Кинотеатр «Ударник» знаете?
– Знаю.
– Очень хорошо. Напротив, через автомагистраль, есть фонтан и площадка. Знаете?
– Знаю.
– И там вокруг фонтана, по краям площадки тоже есть скамейки и, если не ошибаюсь, они тоже белого цвета. И скажите, в чём вы будете? Во что будете одеты?
– В джинсы и рубашку вишнёвого цвета.
– Хорошо. Завтра, в пятницу, в двадцать часов, на скамейке у фонтана напротив «Ударника». Всё правильно? Запомнили?
– Да.
– И дайте телефон вашего друга. Кажется, его зовут Назаром?
– Да. Записывайте.
* * *
Федор не знал, что его положили в кровать самого Черногуза. Спал долго, сладко. Проснувшись, обнаружил, что за окном темно. Заметив тоненькую полоску электрического света, идущего из комнаты, где стоял рояль, тихо встал и подошёл к приоткрытой двери.
В освещённой комнате, к нему спиной, на мягком табурете сидела женщина и смотрелась в зеркало. Ей было лет тридцать, была она одета в длинное, чёрное платье, усыпанное серебряными блёсками. За её спиной стоял Черногуз и с любовью расчёсывал её красивые, пышные, рыжие волосы. В его руке был деревянный гребень с крупными, редкими зубьями. Черногуз, расчёсывая волосы, говорил, что у него в молодости глаза тоже были синие, а теперь стали серебряные, как у ворона, затем, возвращаясь к прежде заданному вопросу, на который он, судя по всему, не очень хотел отвечать, стал рассказывать:
– Что мне тогда было? Восемнадцать лет. Бедовый был, несло, всё к тому и шло.
– А как там? – Спросила обладательница роскошных рыжих волос, нисколько не затрудняясь тем, что Корней Кондратьевич не желал об этом говорить.
– Да, так, Милена, – сердито сказал Черногуз, но тут же, взяв себя в руки, снова заговорил приветливо. – Нормально. Как в санатории. Такие же люди. Такая же жизнь. Всё, как здесь. Работал на фабрике, делал табуретки. Табуретка в день – норма. Сделал, отдыхай.
– А за что вас?
– За глупость, Милена. За глупость. Человека в компании убили. Ну, и я пинал его, ударил ногой раза два. За это на десять лет и пошёл. А тогда ведь как сидели? Не так, как теперь. Сидели и не знали, когда выпустят. Но я, правда, не досидел. Вместо десяти – отсидел девять лет и девять месяцев. Так-то вот. Отсидел, поехал в Мариуполь. Десять лет моря не видел, а я ведь вырос на море. Пошёл на базар, купил «колхозниц» две авоськи, есть у дыни сорт такой, маленькие и сладкие. И с этими авоськами на море.
Черногуз замолчал, нижняя челюсть у него задрожала, и он в голос зарыдал, но, мгновенно перехватив дыхание, пришёл в себя.
– Что вы, не надо, – сказала Милена, испугавшись.
– Не буду, не буду, – успокоил её Черногуз и, продолжая расчёсывать давно уже расчёсанные волосы, снова стал рассказывать. – На пляже сидят все довольные, загорелые, улыбаются, а я как мертвец – белый как мел, а местами и синий. Постеснялся я тогда даже раздеться. Брюки снял, носки снял, а рубашку оставил. Так, в трусах и рубашке, купаться и пошёл. Зашёл в море по колено и захмелел. Дальше идти не могу. Знаешь, штуки выделывать стал. Стал зачёрпывать воду и подбрасывать на воздух. Вода рассыпается брызгами и так часа три стоял и подбрасывал. Люди смеялись надо мной, но мне не смешно было. Мне было страшно. Страшно было думать, что вот так, могут взять живого человека и от моря, на котором он вырос, спрятать на десять лет.
«А убивать людей в компании было не страшно?» – мысленно спросил у Черногуза Фёдор. И удивляясь тому, что Корней Кондратьевич может говорить без акцента, вернулся в постель. Лёг под одеяло, собираясь с минуту полежать, но, не заметно для себя, уснул.
* * *
Только на следующий день, после неожиданной встречи в коридоре, Галина нашла в себе силы и постучалась в дверь коммунальной соседки.
– Да, да. Входите, – услышала она из-за двери мужской голос.