Любовь абсолютная
Шрифт:
Эта Меккербак, эта Зиннер, эта…
ЭТА СМЕРТЬ.
VIII
Один
Когда ему исполнилось пятнадцать лет, Госпожа Жозеб (точный образ его матери до этой даты в памяти не сохранился) во время каникул — через заросли древовидных папоротников — отправилась его повидать.
Поскольку в доме нотариуса для Эмманюэля, уже юноши, подходящей комнаты не нашлось, Жозеб одарил парижского пансионера вольным двухмесячным жильем на одной из своих ферм, которая — как и большинство ферм, — была просторна и могла уместить несколько замков.
Посреди
Обрабатываемые склоны и долина к морю классическим образом уподоблялись разноцветно залатанным рабочим суконным штанам, которые для демонстрации тех самых заплат, словно дерево, растянулись бы вверх тормашками.
В глубине развилки — кущи каштанов, скрывающие свои корни в папоротнике.
Варии, на ее пологом пути, встречались лишь растения и животные.
Все — небезопасные.
На плато, перед спуском, утесники с золотыми цветами в оправе — камень в обмен на металл — с изумрудными шпильками.
Дрок, менее агрессивный, но искусственно пчелами укрепленный.
Терновника иглы, солнцем очищенные от мха, как огневые длинные копья в пепле компоста.
Мокрицы, тщательно облаченные в латы.
Жучки-карапузики цвета траура плевались кровью, словно разбрызгивая свежие мозги.
Шипам и огням — косогористый холм все заострялся — на смену пришли мечи шпажника, осока и путанная витиеватость корней.
Лягушек не было видно, она не слышала, чтобы они плюхались в лужи, да и воды поблизости не было.
Трава и земля подражали чавканью тварей.
Так скрипела бы губка, если б вода — как бусины четок, отмеряющих смерть принца Парвиза [43] , — превратилась в сгустки текучего зла.
Вария шла, будто по старой широкой кровати, которая с каждым шагом-скачком выдает все потрескивания, заключенные в деревянные стенки шкафов.
— Эмманюэля на ферме нет, он отправился к морю.
Крестьянин, вернулся к себе, а Вария — в кров свой пустынный.
…Затем папоротники, что сабельные букеты, разложенные по поверхности гербария, распределенные по росту, как ладони раскрытые, а значит способные и сжиматься; как ощетинившиеся косами телеги, которые не двигаются, но заполняют собой все пространство вогнутого коридора, по которому приходится идти.
43
Парвиз (в оригинале, Perviz) — персонаж из сб. «Тысяча и одна ночь», умерший царевич, которого сестра окропила водой и вернула к жизни.
А еще, как перчатка, играя мышцами — подобно осьминогу, сплошь утыканному пустулами.
Которые вовсе и не пустулы, а споры: технически, индузированные сорусы.
Безобидные.
Но видные.
Страх, от которого невозможно отвлечься, — есть всячески декорированная безобидность.
Затем, в подстилке из мха, под дубами, престранными яйцами — грибы-дождевики.
Вария осмелилась ступить на один из этих мешков ядовитых, еще более мягкотелых, чем веко.
Яйцо птицы Рух смертоносной [44] с тупого иль острого конца надлежит разбивать?
Она вспомнила, что плаун [45] , в театрах, вспыхивает при появлениях и исчезновениях через подвижную часть сцены.
ВОЛКИ.
Снуют не иначе как по сухой листве.
А на земле только мох.
Но если была бы сухая листва, то было бы слышно, как снуют по сухой листве!
В лесу без солнца Страх также плохо улетучивается, как и в закрытом доме.
44
Рух —
45
lycopode (от греч. — «волк» и , — «нога») — плаун, в цветах которого вырабатывается пыльца ликоподий, издавна применявшаяся для создания световых эффектов, в частности получения яркой бездымной вспышки. Текст Жарри обильно усыпан словами с «волчьим» смыслом или корнем: см. выше chien-loup (волкодав) или lycoperdon (гриб-дождевик).
Папоротник — словно ажурный свод подвала, позволяющий видеть всех подвальных чудищ.
У волков не порежутся лапы, заросшие грубой щетиной.
И морды у них — зубастее всех папоротников вместе взятых, хотя зубам не хватает пустул.
Кусающиеся растения друг друга не пожирают.
Вария не оборачивается.
Ведь она прекрасно знает, что они позади нее.
В двухсводчатой аллее лесосеки, их шерсть и клыки опережают их мрачные тени.
Как пара ресниц над двумя глазами большими.
Она побежала.
И вот добежала.
Эмманюэль — в таможенной хижине, у самой кромки на гребне скалы.
Хижина поделена на две части, как котел паровоза с вертикально стоящей трубой.
Первая, будка без штукатурки, сложена из камней — один из которых изъят в пользу пустой альвеолы — бойницы в сторону моря.
Орбита, которую таможенник экспроприировал, чтобы было куда углубиться взору, подобно тому, как рак-отшельник раковины освобождает, дабы в них что-то другое влагать.
Вторая комната плоская и голая: кровать с простыней из камня и подстилкой из водорослей морских.
Несмотря на тесноту, Эмманюэль является Варии во весь рост, за его спиной — колпак камина из розового гранита.
Под колпаком. Он — огонь.
Подставки для дров, справа и слева от него, разбитые, железо изъедено жаром.
Или, скорее, тут только одна подставка — словно угрюмый волк, сидящий в профиль и кажущий зубы кривые из-под усищ и единственный — вместо двух — глаз-дырищу — насквозь.
Чересчур симметричен для одного.
Его спутник-близнец [46] входит в дверь, на удивление отдаленную: для такого большого камина необходима столовая зала аббатства Сен-Мишель.
Второй волк тянет Варию за платье, в пряжу вцепившись зубами.
И Эмманюэль, выйдя из очага и, тем самым, зал осветив, выпуская вперед первого волка с громоподобным рычанием на пастушку, провозглашает:
— Госпожа, садитесь на спутника моего.
Вария, словно очнувшись от сна, с ужасом видит двух черных алмазных волков — а других никогда и не водилось — под бровями Эмманюэля.
46
Вот появился и второй волк Одина.