Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон
Шрифт:
— Теплая, дождливая и грустная. Печальные прохожие идут по улицам; дождь льется целыми потоками с каждого прута из распущенных зонтиков. Перед глазами моими, вдоль улицы, тянутся двойные нескончаемо-длинные, сплошные навесы из зонтиков. Я развела огонь для развлечения и отворила окошки для свежести. Но все напрасно, все бесполезно: в них врывается только благоухающее дыхание декабря, противный, насмешливый аромат цветов, царствующих снаружи и наслаждающихся своим беззаконным изобилием, в то время, как человек падает духом, они бросают ему в лицо свое радостное, роскошное одеяние, когда душа его облечена в прах и вретище и сердце его разбито.
Алонзо открыл было рот, чтобы сказать:
«Вам бы следовало напечатать это и вставить
Он отвернулся от окна, ступил шаг и остановился, прислушиваясь. Слабые, милые звуки знакомой песни поразили его слух. Он стоял с бессознательно вытянутой вперед головой, упиваясь мелодией, не шевеля ни ногой, ни рукой, едва дыша. В исполнении песни был маленький недостаток, но Алонзо, казалось, что он придавал особенную прелесть песне, а не только не портил ее. Недостаток состоял в заметном понижении третьей, четвертой, пятой, шестой и седьмой ноты припева или хора. Когда пение кончилось, Алонзо глубоко вздохнул и сказал: «Ах, я никогда не слышал, чтобы так пели, скоро, скоро, милый!»
Он быстро подошел к конторке, прислушался с минуту, затем сказал осторожным, конфиденциальным тоном: «Тетушка, кто эта божественная певица?»
— Эта гостья, которую я ждала. Живет со мной месяца два. Я тебя представлю. Мисс…
— Ради Бога, подождите немного, Тетя Сюзанна. Вы никогда не думаете о том, что делаете!
Он полетел к спальне и через минуту возвратился, с заметным изменением в своем наружном виде и заметил брюзгливо:
— Она готова была представить меня этому ангелу, в моем синем халате с красными отворотами! Женщины никогда не думают о том, что делают.
Он поспешно стал около конторки и сказал с горячностью: «Теперь, тетя, я готов», и начал кланяться со всею своей элегантностью и неотразимостью.
— Хорошо. Мисс Розанна Этельтон, позвольте мне представить вам моего любимого племянника, м-ра Алонзо Фитц Кларенс. Ну, вот! Вы оба хорошие люди и я очень вас люблю; поэтому я оставляю вас вдвоем, а сама пойду распоряжусь по хозяйству. Садитесь, Розанна, садись, Алонзо. Прощайте, я ухожу не надолго.
Алонзо все время кланялся и улыбался, и приглашал воображаемых барышень садиться на воображаемые стулья; наконец, он сам уселся и мысленно говорил: «О, вот удача! Пусть теперь воет ветер, пусть сыпется снег и небо хмурится. Мне нет до них дела!
Пока молодые люди знакомятся друг с другом, возьмем на себя смелость рассмотреть самую красивую и милую из двух собеседниц. Она с свободной грацией сидела одна в богато отделанной комнате, очевидно, гостиной утонченной и чувствительной леди, по крайней мере, судя по всем признакам и символам. Например, у низкого, удобного кресла стоял изящный, тяжеловесный, рабочий стол, над которым возвышалась красиво вышитая мелкая корзинка с разноцветными клубками шерсти и разными шнурками, кончиками, пробивающимися сквозь отверстия крышки и висящих беспорядочною массою по бокам. На полу лежали большие лоскуты турецкой красной материи, прусской синей, обрезки лент, одна или две катушки, ножницы, один-два свертка цветной шелковой материи. На роскошной софе, покрытой чем-то вроде нежной индийской материи, вытканной черными и золотыми нитками, с перемешанными между ними, но менее заметными нитками других цветов, лежал большой квадрат из белой грубой материи, с растущим на нем роскошным букетом цветов, культивированных с помощью вязального крючка. Домашняя
Но изящнее всех этих внешних и внутренних прелестей комнаты, была милая молодая девушка. Нежно обрисованные черты греческого типа, цвет лица ее — белоснежный японский фарфор с легкою тенью от пурпурового соседа в саду, большие, нежные, голубые глаза с длинными выгнутыми ресницами; смешанное выражение детской доверчивости и нежности оленя; прелестная головка, украшенная своей собственной, густой, золотой короной; гибкая, круглая фигура, каждое движение которой дышало природной грацией.
Костюм ее отличался тою изысканной гармонией, которая является только вследствие природного вкуса, усовершенствованного культурой. На ней было платье из простого тюля, с косой юбкой, с тремя светло-голубыми оборками, кромки которых были приподняты синелью цвета розового пепла, пардесю из темно-темно-коричневого тарлатана, с пунцовыми атласными зубцами желтоватого цвета, полонез en panier, украшенный перламутровыми пуговицами и серебряным шнурком и поддерживаемый желтыми бархатными петлями; лиф из лавендового репса, отделанный валансьенами; низкий ворот, короткие рукава; бархатного цвета marron на шее, окаймленная нежною шелковою розовою полоскою; около нее платок, простой трехнитяной красильной фабрики, нежно-шафранного цвета; коралловые браслеты и ожерелье с медальоном; прическа из незабудок и полевых лилий над благородным челом.
И это все; в этом простом туалете она была божественно хороша. Какова же она должна была быть в праздничном или бальном платье?
Все это время она была сильно занята разговором с Алонзо, совершенно не подозревая нашего осмотра. Минуты проходили, а она все разговаривала. Но вот она подняла голову и случайно взглянула на часы. Яркая краска покрыла ее щеки и она воскликнула:
— Однако, прощайте, мистер Фитц Кларет. — Мне пора уходить.
Она так поспешно вскочила со стула, что едва слышала ответное прощание молодого человека. Она стояла сияющая, грациозная, красивая и с удивлением смотрела на уличающие ее часы.
— Пять минут двенадцатого, — проговорила она. — Почти два часа, а мне показалось не больше двадцати минут! О, Боже! Что он обо мне подумает.
В то же самое время Алонзо смотрел на свои часы и говорил:
— Двадцать пять минут третьего! Почти два часа, а я думал, что не прошло и двух минут. Очень может быть, что эти часы опять дурят! Мисс Этельтон! Прошу вас! Одну минуту! Вы еще там?..
— Да, но говорите скорей, я сейчас ухожу.
— Будьте так добры, скажите мне, который час?
Девушка опять покраснела и пробормотала про себя: „Как жестоко, с его стороны, спрашивать меня об этом!“.
— Пять минут двенадцатого, — отвечала она с превосходно сыгранною беспечностью.
— О, благодарю вас! Теперь вы уйдете, неправда ли?
— Да.
— Как жалко.
Ответа нет.
— Мисс Этельтон?
— Что?
— Вы еще там? Неправда ли?
— Да, но пожалуйста поторопитесь. Что вы хотели сказать?
— Да… да ничего особенного. Здесь ужасно скучно. Я знаю, что я прошу слишком многого, но… но позволите ли вы мне разговаривать с вами время от времени, если это не очень вас обеспокоит?