Любовь без гарантий (сборник)
Шрифт:
Было ли для него это нарушением воровских канонов? Наверное… Но Семен не сомневался в своем решении ни на минуту.
Он, не знавший толком ни женской ласки, ни своей мужской силы, влюбился так, что все условности меркли перед мощью его чувства.
– Элька! Я обожаю тебя! Ты для меня все! Понимаешь, все! Бросай работу! Не будешь ты больше работать! Хочешь петь – пожалуйста! Только для души, для меня, но не как заработок. Уж я-то смогу обеспечить и тебя, и детей…
Эля не знала, как реагировать. Вроде бы здорово – не зависеть от работы, от расписания концертов, гастролей, навязанного репертуара. А с другой стороны, чему себя посвятить? Сидению
Она была практически одного возраста с Семеном, ну буквально года на два-три моложе. К тому времени на сцене она провела уже лет семнадцать, а то и все двадцать. Устала, конечно. Но запрет на работу был неприятен ей своей категоричностью и безвыходностью. Нет – и все! Не обсуждается. Это он только предлагал в мягкой форме, мол, не надо бы тебе больше работать… Мол, хватит уже… На самом же деле за этими обтекаемыми формулировками скрывалось жесткое, непоколебимое и необсуждаемое решение.
И долгие годы Эля мучилась сомнениями: а правильно ли она поступила, связав свою жизнь с таким непростым человеком.
Навыков общения с детьми у Семена не было никогда. Да и в отношениях с Элей он частенько срывался на прямой диктат, чем пугал ее до слез… Бывало, что Семен уходил в бега, мотаясь по стране, а Эля коротала долгие месяцы в одиночестве… Случалась и необходимость прятать семью… И тогда Эля с детьми по нескольку недель не выходила из каких-то съемных, как правило, убогих, грязных, захламленных квартир… На ее глазах проходили и сходняки, и жесткие разборки…
Эля порой проклинала свою судьбу. Прижмет, бывало, к себе детей – двенадцатилетнего Валентина и малютку Сонечку, обнимет их и держит в крепких объятиях своих долго-долго… Не отпускает. И заплакать боится, и сдержать слезы сил нет…
А Семен то прячется, то шифруется, то разъезжает по стране…
Потом, спустя годы, устаканилось вроде бы. И не сказать, чтобы Семен угомонился. Нет. Он-то как раз развил бурную деятельность. Был везде. Где споры, у кого проблемы – он тут как тут. Не сам, конечно, напрашивался, а как положено: попросят разрулить конфликт – пожалуйста. Он же авторитет. Он правильный, справедливый, мудрый.
В его голове постоянно рождались новые схемы, какие-то хитросплетения, логические многоходовки. Он постоянно находился в движении, в поиске новых путей добычи денег. Казалось, ему мало того, что он имеет и так, без усилий. Надо было больше. Дочка росла, требовала нарядов и украшений. А он не мог отказать единственному ребенку. Видимо, дочь и была истинной причиной более-менее размеренного образа жизни, который с годами выработался у него.
Сонечка, сама того не сознавая, создавала такой микроклимат в семье, что не хотелось Семену никуда уезжать надолго. Тем более что, взрослея, она часто обращалась к отцу за советами, и он с удовольствием анализировал все ее сначала детские, потом подростковые, а затем уж и вовсе девичьи ситуации. Именно он, а не Эля. Это льстило Семен у, укрепляло и без того высокий авторитет и грело, очень грело… Кроме того, Сонечка много читала, и они вместе с отцом частенько разбирали сложные задания по литературе, или спорили над какими-то неоднозначными умозаключениями классиков, или, дискутируя, составляли план сочинений…
Семен, перечитавший на зоне всю библиотеку, обладал поистине энциклопедическими знаниями и был несказанно горд тем, что имеет возможность быть полезным своей дочери в качестве литературоведа и критика.
У старшего сына Эли подобных интересов не было. Ему бы
Появилась возможность выезжать за границу. И Семен стал вывозить свою ненаглядную Элю на лучшие курорты мира. Она капризничала: там жарко, тут скучно, здесь – надоело, но ездила постоянно. Вздыхала, уставала от перелетов и переездов, но путешествовала исправно.
Поскольку статус Семена Львовича был далеко не местечковый, а скорее, общегосударственный, то по делам своим он разъезжал по стране много и часто, и наиболее посещаемым городом являлась Москва.
В этом месте рассказа Семена о своей жизни Ирина начинала сомневаться. А поскольку жизнеописание происходило неоднократно, то устами Элеоноры, то Семена, Ирина только укреплялась в своих сомнениях. Ей было странно: почему он сам едет к кому-то, а не к нему? Раз уж он такой великий, как хочет себя представить.
Не сам ли себе придумал Семен Львович этот статус, значимость, незаменимость? Не продолжает ли эксплуатировать прежний образ, утратив в настоящем времени его актуальность? Насколько же он одинок или неудовлетворен жизнью, если так отчаянно стремится к общению, столь рьяно навязывает свое общество?
Во время этой своей беременности Ира с удивлением отмечала несвойственную ей подавленность, нежелание двигаться, действовать, равнодушие к окружающим.
Ей редко было хорошо: или нездоровое спокойствие, когда все безразлично, или непонятное раздражение даже на привычные действия ближних. Слишком громко елозит стул под старшим сыном, зачем так много кладет сахара в чай младший, почему муж опять разбросал свои носки по спальне, а не донес их до стиральной машины.
Работа немного спасала, отвлекая от мыслей о собственном состоянии. Однако, такого количества замечаний и недовольства от своей начальницы ее сотрудники не получали никогда. Ей старались угодить, выполнить вовремя все поручения, предвосхитить новые задания… Порядок и чистота поддерживались кругом идеальные, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева Ирины Степановны или не навлечь на себя наказания…
Как бы там ни было, но такое полуболезненное самочувствие и соответствующее поведение Ирины пошло на пользу бизнесу. Работа магазинов и кафе заметно оживилась, новые идеи успешно претворялись в жизнь, люди работали энергично и старательно.
Семья перебралась в новый дом. Он понемногу приобретал черты уютного жилища, хотя Ирина занималась домом скорее по остаточному принципу. Здоровье требовало повышенного внимания, дополнительных обследований, медицинского сопровождения.
На этом фоне постоянные выходы в свет с Семеном Львовичем стали не просто тяготить Ирину, а сделались буквально непереносимыми. Но Иван почему-то никак не мог отказать Семену Львовичу и покорно разделял с ним досуг, далеко не всегда того желая.