Любовь фрау Клейст
Шрифт:
Профессор Трубецкой схватился за голову.
— Я разошлю по электронной почте просьбу письменно подтвердить свое мнение о работе профессора Трубецкого. И каждый аспирант пошлет в деканат этот отзыв. Если профессор Янкелевич собирается и дальше сообщать о своих опасениях, то там уже будут все отзывы. И я бы попросила бы вас, Адриан, — она опять ярко вспыхнула, — не запирать дверей своего кабинета и не уединяться со своими студентами при этих закрытых дверях. Мы с вами живем в таком мире…
— Мы с вами уже не живем! — устало взревел Трубецкой. — Мы с вами спешим к концу света.
Любовь
Она только что выпрыгнула из троллейбуса и теперь медлила на подтаявшем и залитом желтовато-коричневой грязью пятачке, напомнившем кожу поджаренной курицы. Он говорил себе, что надо решиться, подойти, что она сейчас дождется нового троллейбуса и исчезнет… Но она не исчезала, а неторопливо поправляла обеими руками черный колпачок, переступала высокими ногами в обтягивающих сапогах, потом что-то долго искала в карманах. И вдруг побежала к нему по ступенькам.
От неожиданности он даже слегка попятился, но ошибки никакой не было: перейдя на очень быстрый шаг, она приблизилась к нему с немного неловкой, но все же открытой улыбкой:
— У вас, как мне кажется, лишний билетик.
Смеющийся голос был свежим, тугим и ярко-прозрачным, как гроздь винограда.
— Да, лишний.
Он протянул ей билет, и она вынула из сумки кошелек.
— Его подарили, — сказал Алексей. — Я сам не платил, так что денег не нужно.
Она удивленно приподняла плечо, как бы не зная, соглашаться или нет, но потом плечо опустилось, и она опять улыбнулась:
— Тогда я в антракте куплю шоколадку. Хотите?
— Давайте я лучше куплю.
— А, вы? Ну, давайте, — сказала она.
На сцене все было перекошено, все поставлено вверх дном. Шел снег, крупный, тихий, как в жизни. А может быть, не было снега, но рядом был черный рукав ее кофты и белые пальцы внутри рукава, прекрасные, длинные, сильные пальцы.
Он не отрываясь смотрел на сцену, но там все сливалось, зато стоило немного скосить глаза, и появлялся ее очень тонкий, слегка вытянутый профиль с подкрашенным выпуклым веком, потом ее родинка, губы. Родинка была пониже виска, кожа вокруг нее покраснела от грубого ветра, немного припухла, и губы припухли. От ее черной шерстяной кофты пахло зимой, и он понял почему: кофта была с капюшоном, который напомнил ему шапочку послушника, он вымок под снегом.
Сильное тепло шло от ее тела, хотя она сидела, не только не дотрагиваясь до него, но, напротив, облокотившись на ручку кресла и сдвинувшись влево, потому что высокая и лохматая голова сидящего впереди человека ей очень мешала. Он даже не понимал, красива ли она и сколько ей может быть лет. Он вообще ничего не понимал, только все острее чувствовал слева от себя скользящий и светлый пожар, как будто лицо это тихо горело.
Спектакль
— Я вас провожу, если можно, — сказал он, когда, одевшись, они вышли на те же ступеньки с серебряно тающим снегом.
— Спасибо. Метро, правда, может закрыться, и вы не успеете.
Дала ему понять, что разрешается только проводить. Никакого продолжения.
— Вы замужем?
— Нет, я давно развелась. Почти уже год. Живу с сыном.
Алексей спросил, как зовут сына. Она ответила. Они шли по бульвару в сторону Кропоткинской.
— Ой, я не могу! — вдруг засмеявшись, сказала она и легонько взяла его под руку. — Я видела этот спектакль! А вы и не поняли, да? Но я подошла, потому что… — И, оборвав смех, отпустила его рукав. — У вас было очень больное лицо.
— Больное? — удивился он.
Она кивнула.
— Вам что, стало жалко меня?
— Да, жалко и как-то неловко.
Он пожал плечами. Она искоса взглянула на него своими темными глазами:
— А вы? Вы женаты? Но только не врите.
— Зачем мне вам врать? — волнуясь, сказал он. — Нет, я не женат. Мы расстались с женою. Она теперь с кем-то живет, я не знаю.
— И вы не ревнуете?
— Нет, не ревную.
Она недоверчиво приподняла плечо и потерла перчаткой тонкую переносицу.
— А я вот всегда ревновала. Ужасно. У нас, у актеров, иначе не принято.
— Актеров?
Она махнула рукой.
— Актеров! Его-то все знают. По улице стыдно ходить. Сериальщик. Такой длинноносенький. — Нарисовала в воздухе длинный нос. — Но симпатичный. Еще бы не пил, так вообще просто прелесть. Но пьет. И гуляет. Мерзавец, короче. Ну, хватит об этом.
И снова взяла его под руку. Ее прикосновения вызывали странное ощущение никогда не испытанного прежде счастливого покоя, который блаженно туманил рассудок, стекал по затылку и был во всем мире: в деревьях, в домах, в молчаливых прохожих.
Она приостановилась:
— Вы близко живете?
— Живу? Далеко. В Загорянке.
— Что вас занесло в Загорянку?
— Оставил квартиру жене. Жить-то негде, — и тут же добавил: — У нас была дочка, она умерла.