Любовь и чума
Шрифт:
Безобразные, растрепанные, грязные женщины с пеной на губах и сверкающими глазами радовались, что скоро им выдадут на растерзание дожа. Мужчины были вооружены чем попало: колами, веслами, копьями и мечами. Бешенство черни достигло высшей степени. План Мануила Комнина удался как нельзя лучше, и Бартоломео мог ликовать, уверенный, что результатом этого возмущения будет его формальное избрание на герцогский трон.
Сенаторы прислушивались с замиранием сердца к грозным восклицаниям бунтовщиков и к треску ворот, которые были осаждены несколькими десятками людей, старавшихся разбить их посредством
Орио услышал, как один из осаждавших, в котором он узнал Доминико, кричал изо всех сил:
— Проклятый дож, ты прячешься за этими воротами! Но мы разобьем их, разобьем, и тогда я вырву твою бороду и раздавлю тебя, как червяка!
В ответ на эти слова, народ заревел снова:
— Мы требуем, правосудия! Смерть Виталю Микели! Смерть дожу!
Но вдруг удары в ворота прекратились, и Орио заметил, но без удивления, как к Доминико подошел какой-то человек и приказал ему замолчать. Доминико повиновался. Обратившись с тем же приказанием к толпе и восстановив таким образом тишину, незнакомец вскарабкался на бревно и заговорил:
— Граждане Венеции, верите ли вы мне? Хотите ли вы, чтобы я в качестве вашего защитника представил ваши жалобы Совету сорока и потребовал бы правосудия?
— Нет, синьор Бартоломео! — закричал Доминико. — Мы не жалуемся, а требуем... К чему умолять врагов, когда у нас есть сила?!
— Зачем же употреблять силу, если можно обойтись и без нее? — возразил Бартоломео. — Я попрошу, чтобы пустили меня одного во дворец, и заставлю надменных сенаторов выслушать меня.
— Не сомневаюсь, что вас впустят туда, — сказал Доминико, — но что же выйдет из этого? Вас только задержат как заложника в надежде усмирить нас?! А как вы думаете, подействует ли это средство?
Народный оратор задрожал и начал оглядываться, как бы отыскивая себе друзей, которые могли бы поддержать его в час опасности, но встретил только презрительный и злорадный взгляд Заккариаса.
— Перестань разыгрывать роль трибуна, — прошептал Комнин, подойдя к негоцианту. — Эта роль тебе не по силам. С народом может говорить и управлять им только смелейший из смелых, а не такой нерешительный и робкий человек, как ты. Возьми лучше секиру и попробуй разрубить в щепки ворота дворца... Видишь, как это делается?
С этими словами он размахнулся своей секирой с изумительной силой и всадил ее в ворота до самой рукоятки.
Окружающие испустили крики восторга, а Бартоломео почувствовал, что вся его популярность должна улетучиться перед этим доказательством силы и отваги грека. Но тем не менее купец обратился еще раз к народу и произнес самоуверенно:
— Я обязан удержать вас от излишней поспешности и необдуманных поступков. К чему ломать ворота, когда я могу заставить отпереть их другим способом?
Молипиери спрашивал себя: не лишился ли старик рассудка от тщеславия и гордости, когда Бартоломео добавил:
— Несите лучше дрова и хворост и сложите костер возле дворца, вровень с наружными галереями.
Затем, спрыгнув на землю, купец подошел к воротам и воскликнул громким голосом:
— Азан Иоаннис, если ты не хочешь, чтобы выкурили тебя, как лисицу из норы, то выходи к нам, пока не загорелись еще стены. Иначе не будет пощады ни тебе, ни твоим
Испуганный таким странным предложением, Орио сошел торопливо во внутренний двор и завернул в крытый ход, но не успел он пройти и полпути, как увидел, что стрелки спешат отпереть ворота но приказу далмата. Молодой патриций бросился на Азана.
— Изменник! — воскликнул он, сверкая мечом. — Ты хочешь выдать дожа и сенаторов?
Иоаннис разразился громким смехом и стал в оборонительную позу.
— Почему же ваш дож легковернее ребенка? — сказал он цинично.
— Негодяй, я убью тебя, как собаку! — загремел взбешенный Орио. — Тебе не придется воспользоваться плодами своей измены!
— О, вы уж чересчур заносчивы, — ответил дерзко Азан. — Это просто несносно... Эй, стрелки, избавьте меня от этого противного хвастуна! Расправьтесь с ним поделикатнее, и я предоставлю в ваше распоряжение все, что есть на нем и при нем.
На крик далмата из толпы выступили два человека и подбежали к патрицию. Последний приготовился защищаться, но незнакомцы схватили его и в одно мгновение обезоружили.
Тщетно пытаясь отбиться от этих людей, молодой человек узнал в них Заккариаса и Кризанхира, и сердце его облилось кровью при мысли, что Бартоломео ди Понте стал покорным орудием восточного цезаря.
— Бартоломео! — закричал он с негодованием. — Ты заключил торг с врагом своей родины... Ты подлый предатель! Добрые люди, — продолжал он, обращаясь к народу, — выслушайте меня! Я ведь тоже дитя лагун и не желаю зла ни вам, ни Венеции! Поверьте же мне, если я скажу, что ваши начальники и ораторы обманывают вас и дают вам в руки нож, который должен погубить Венецию... Берегитесь, друзья! Я узнал обезоруживших меня и не сомневаюсь, что они хотят довести вас до неминуемой катастрофы.
— Заткните рот этому болтуну! — приказал Бартоломео, которому было не по себе.
— Но выслушайте же меня! — кричал с отчаянием Молипиери. — На меня наложили руки не венецианцы, а греки... Сказать ли вам, кто осмелился обезоружить одного из членов Совета сорока? Вы называете меня лжецом... Называйте как хотите, но только знайте, что его зовут...
Но патрицию не дали произнести ужасное имя: Иоаннис накинул на шею Орио шелковый аркан и затянул его.
Лицо патриция посинело и, замахав руками в воздухе, он тяжело повалился на землю.
— Собаке — собачья смерть! — заметил спокойно далмат, глядя с видом победителя на свою жертву. — Ну, товарищи, — продолжал он, обращаясь к толпе, — теперь город в нашей власти! Идем к дожу и повесим его на одном из окон дворца!
Азан был совершенно доволен в эту минуту. Он достиг, наконец, цели, указанной ему ненавистью и честолюбием вырвавшегося на волю раба. Ему удалось подчинить своим желаниям бывшего господина. Он вынудил прекрасную Джиованну дать согласие на брак с ним, а теперь он мог распоряжаться даже жизнью дожа и сенаторов. Ничто не могло остановить далмата на избранном пути, и он был твердо уверен, что никто не помешает ему погубить ненавистного ему Виталя Микели. На его лице промелькнула самодовольная улыбка, когда он увидел, что Доминико растерялся, узнав в нем бывшего сборщика податей, которого считал самым преданным слугой сената.