Любовь и фантазия
Шрифт:
Они и в самом деле оставили несколько солдат. Утром мне принесли кофе.
— Сначала мне надо умыться!
Они принесли мне воды. Я совершила омовение. Тогда они снова предложили мне кофе.
— Не буду я пить! — заявила я.
Они стали совать мне сухари.
— Не буду я есть!
Взяв сухари, я положила их на землю.
— Ты хочешь оставить их своим «братьям»? — усмехнулся один из них.
— Мои «братья» не похожи на вас, — возразила я, — они не станут продаваться за кусок хлеба!
— Кто приносил вам еду?
— Мы сами!
—
— Мы сами!
Потом они показали мне останки людей, которые, верно, сотрудничали с Францией.
— Кто их убил?
— Я ничего не видела!
— Покажи нам дороги, по которым вы спускались отсюда!
— Я их не знаю, я отсюда не выходила!
— Опиши нам, как выглядят партизаны!
— Такие же точно солдаты, как и вы! А на лица я не смотрю!
— Как же так вышло, что ты, такая молодая, пришла сюда, бросила отца с матерью?
— Партизаны мои братья, они заменяют мне и отца, и мать!
Больше они ни о чем меня не спрашивали, но я все-таки добавила:
— Я не признаю власти французов! Меня воспитывали по арабским обычаям! Мои истинные братья «братья»-партизаны!
Потом они увели меня. Возле какого-то уэда один из перебежчиков тайком передал мне патронташ. Но тут появился офицер, и тот сразу отобрал у меня патроны… Прошло немного времени, и предатель, тот самый, который обвинял и оскорблял меня раньше, подошел ко мне и снова стал угрожать: «Я убью ее!» Но я не испугалась и опять высказала все, что думала о нем, сказала, что «он продался за миску похлебки!».
Тогда вмешался другой перебежчик, по имени Шериф, и сказал ему:
— Оставь ее в покое! Бери пример с французов, несмотря на ее возраст, даже они не решаются с ней разговаривать, ты же ее все время взвинчиваешь, а ведь она твоя землячка!
Тут третий, повернувшись ко мне, предложил:
— А ну, бери винтовку и стреляй сама, бери, тебе говорят!
Я знала, конечно, что он надо мной смеется, но все-таки ответила, не удержалась:
— Думаешь, я не умею стрелять? Хочешь, покажу?
Так мы спорили, а нас тем временем посадили в грузовики. Мы прибыли в казарму Шершелла. Меня бросили в какой-то чулан с выложенным плиткой полом. Я легла и заснула. Потом пришел охранник.
— Хочешь помыться? — спросил он.
Он отвел меня к водоему, дал мне мыло и полотенце. Я помылась и вернулась обратно в камеру. Потом за мной пришли и повели на допрос, который начался сразу же после полудня и продолжался несколько часов… На все их вопросы я отвечала одно и то же:
— Я не признаю вас! Я не признаю власти французов!
Они пытались заставить меня рассказать, где проходили партизанские части, и назвать имена их командиров. Но я неизменно отвечала:
— Я ничего не знаю!
Тогда меня перевели в другую комнату и стали спрашивать:
— Это правда, что Хамданова катиба, [59] — (ее так называли потому, что командовал ею Хамдан), — распалась?
Я знала об
— Нет, неправда! Да вы же сами видели, что в тот день, когда у вас была стычка с нами и столько ваших раненых отвезли в госпиталь, это же был Хамдан! Его катиба спускается с джебеля Шенуа в Бу Хилаль!
59
Военная часть, батальон.
Один офицер не выдержал и два раза ударил меня по лицу. Потом они принесли автомат.
— Выкладывай все, что знаешь, иначе мы расстреляем тебя!
— Стреляйте, — сказала я. — Я все равно не боюсь вас! Я даже не женщина, я — девочка, но за меня отомстят мужчины!.. Каждый из них убьет сотню ваших! Стреляйте!
Они принесли хлыст и стали бить меня. Подключили свои электрические аппараты и стали пытать меня.
— Я не признаю вас!
Страха я не испытывала: Аллах обратил, видно, этих французов в тени, потому что я видела только их тени! Я и правда предпочла бы в тот миг отправиться в мир теней!
Вдруг кто-то из них спросил меня:
— Ты-девушка?.. Нам говорили, что такой-то… ион назвал имя командира из Музаи, — хотел взять тебя в жены!
Я поняла, что они узнали об этой истории от бывшего партизана, который нас предал.
— Я не замужем! — ответила я.
В конце концов меня отвели обратно в камеру. Мне дали кровать, одеяло. Принесли тарелку с едой — там было даже мясо — и хлеб с ложкой. И вот, оставшись совсем одна, я вдруг заплакала, слезы текли ручьями, и я никак не могла остановиться! «За что Аллах покарал меня, — в отчаянии думала я, — зачем отдал меня на поругание французам?»
Дверь приоткрылась, и появился охранник, из перебежчиков.
— Не плачь, не плачь! — сказал он мне. — Ты не первая попалась! Сначала, когда тебя допрашивают, это тяжело, очень тяжело, но потом, вот увидишь, они тебя отпустят!
Я не хотела говорить с ним. И он снова закрыл дверь. Я взяла тарелку, попробовала мясо, но откусила два-три кусочка, не больше, потому что опасалась отравиться, хотя была страшно голодна. А к остальному не притронулась. Утром мне принесли кофе. Я попросилась сначала помыться. Меня вывели во двор, к водоему. Мыться пришлось на глазах у всех: я ополоснула лицо, руки до самых локтей и ноги до колен, как во время омовений. Потом распустила волосы, теперь уже не такие длинные, расчесала их и уложила. А они стояли и смотрели на меня!
— Ты кончила?
— Кончила.
В камере я выпила глоток кофе, не больше! Голод мучил меня, но я хотела показать им, доказать этим французам, что я сыта!
— Ну что, кончила? — спросил кто-то.
— Кончила, хвала Аллаху!
Меня посадили в машину. Тут подошел пузатый офицер, тот самый, который накануне ударил меня по лицу. Он спросил по-арабски:
— Знаешь, куда тебя везут?
— Откуда мне знать?
— А знаешь, где Гурая?