Любовь и фантазия
Шрифт:
Лемех моей памяти взрезает пласты, оставшиеся позади, во тьме, а я тем временем с трепетом впитываю в себя солнечные лучи, затерявшись среди женщин, безнаказанно соседствующих с мужчинами… Меня называют изгнанницей. Но все гораздо хуже: меня отторгли, чтобы я отыскала следы свободы и указала путь моим горемычным сестрам. Я-то считала, что устанавливаю связь, а на деле, оказалось, увязаю все в той же трясине, над которой только — только забрезжил свет.
На дне моей непроглядной ночи, там, где разбужены мертвецы, шевелятся французские слова… Слова эти, мне казалось, я сумею поймать, как голубков, несмотря
Мой вымысел и есть та самая автобиография, что вырисовывается, отягченная наследием, которое давит на меня. Сумею ли я устоять?.. Однако родовая легенда прокладывает себе извилистый путь во тьме, в молчании слов невысказанной любви, слов не имеющего письменности родного языка, передающегося из поколения в поколение посредством немой и дикой пантомимы, и в этой тьме находит себе приют воображение, которое сродни уличному нищему…
Шепот моих сестер в заточении вновь набрасывает на меня привычный покров. Но я знаю, где найти силы, чтобы сорвать с себя покрывало; долг повелевает мне прикрыть им незаживающую рану, кровью которой пропитываются слова.
«Тзарл-рит» — испускать радостные крики, хлопая себя руками по губам (женщины).
Боссы. Арабо-французский словарь кричать, вопить (женщины, когда у них случается какое-либо несчастье).
Казимирский. Арабо-французский словарь
Париж, начало июня 1852 года. Десять женщин, одна из которых вышеупомянутая Полина, разбужены внезапно в тюрьме Сен-Лазар незадолго до рассвета:
— Отбываем, отбываем в Алжир!
Монашки торопят их, чтобы ускорить сборы. Еще не начало светать; в серых коридорах с высокими потолками гулко бряцает оружие.
— Отбываем в Алжир, — снова раздается боязливый голос.
Так название моей страны гудит набатом для этих пленниц. Узлы быстро увязаны, остается сделать отметку в тюремной книге и-марш, вперед, без всяких церемоний… Только одной из них, очень больной, удалось добиться, чтобы ее отвезли.
В предрассветном Париже, по которому идет группа заключенных в сопровождении солдат, смешки запоздалых гуляк оскорбляют тех, кого принимают за уличных девиц. Но вот наконец пристань и Сена. Через несколько часов отплытие в Гавр; оттуда они поплывут дальше, к дикому берегу. Именно туда парижские трибуналы отправляют после государственного переворота 2 декабря неисправимых упрямцев — тех, кто не смирился после поражения революции 1848 года… Сотни мужчин и женщин будут сосланы таким образом…
Среди этого «народа», как говаривали наши сказительницы, находилась и Полина Роллан. Учительница сорока четырех лет, которая «сражалась за свою веру и свои убеждения», помните слова пастушки с гор? Такой же бедной, как Полина, такой же обездоленной и очень гордой…
Полина Роллан высадится возле Орана 23 июня 1852 года. Четыре месяца спустя, 25 октября, она, совсем больная, снова сядет на корабль в Боне, чтобы вернуться во Францию и тут же вскоре умереть.
Все это лето она будет двигаться с запада на восток, перебираясь из города в город, и, конечно, под неусыпным надзором, преследуемая,
Ее переводят из крепости Мерс аль-Кебир в Оран, из Орана в Алжир, из Алжира в Бужи, и во всех этих городах она не видит ничего и никого, кроме солдат и своих тюремщиков; оттуда по горным тропам, которые вьются по соседству с непокоренной Кабилией, Полина добирается на осле до Сетифа, где кое-как существует, работая швеей. Через два месяца ее переводят в крепость Константины; наконец она попадает в Бон и там уже получает разрешение вернуться во Францию — о ней, так сказать, позаботились: ну как же, мать троих детей, хотя и считается «опасной смутьянкой».
На корабль она поднимется смертельно больной. В пути она спит на палубе, и ее захлестывают волны разбушевавшегося моря. Высадившись в Марселе, Полина так и не сможет оправиться. Она будет лежать при смерти у друзей в Лионе, когда приедет ее старший сын, увенчанный школьными наградами, она уже не придет в сознание. Алжир она покинула в бреду… Страна наша стала для нее могилой; ее истинные наследницы Шерифа с дерева, Лла Зохра, блуждающая по деревенским пожарищам, хор нынешних безымянных вдов могли бы в ее честь испустить свой древний торжествующий клич, эту звучную, судорожную трель!
В течение четырех месяцев алжирского путешествия Полина написала множество писем своим друзьям по борьбе, родным и близким.
Я познакомилась с этой женщиной по ее переписке, и теперь нас сплели с ней такие прочные узы, замешенные на французской речи, что нам не разомкнуть объятий. Снова и снова я перечитываю ее письма, отправленные из Алжира; одна фраза особенно меня поразила, это, можно сказать, свиток любви, вобравший в себя жизнь Полины.
«В Кабилии, пишет она в июле 1852 года, я видела женщин, похожих на вьючную скотину, и одалисок из гаремов богачей. Вместе с первыми я спала на голой земле, а вместе со вторыми купалась в золоте и шелке…»
Ласковые слова женщины, предвестники будущего: они сияют перед моим взором, обещая мне скорое освобождение.
В том же октябре 1852 года, когда Полина Роллан, умирая, покидает Бон, Эжен Фромантен только приезжает в эту страну, которую двадцать два года непрестанной войны наконец сломили. Он является туда, изысканный турист, мирный аристократ, имеющий определенную склонность к охоте и краскам осени.
Время кровавых столкновений, преследований и охотничьего азарта подходит к концу. Кабилия и Юг остались непокоренными, и Фромантен не отваживается заглянуть туда вглубь. Зато природа севера, которую он старательно запечатлевает на своих полотнах, разгуливая там, внимательно приглядываясь и прислушиваясь, изобилует дичью, которую длительные облавы, должно быть, порядком распугали. Люди, такие приветливые и с виду довольно безобидные, передвигаются словно тени, как бы напоминая о неком забытом церемониале… Несмотря на поражение, жизнь пытается взять свое, и эти полумертвые люди порабощенного края, где восстания следуют в четко заданном ритме, вспоминают о битвах, но делают вид, будто спят, грезят на солнышке, покуривая гашиш.
Наступает затишье, хотя растительность еще не та, которой завладеют впоследствии колоны, чьи поденщики будут топтаться в пыли. Несмотря на минувшие потрясения, пейзажи открываются взору во всей своей первозданной чистоте, на севере они поражают едва уловимыми оттенками, на юге надменно-величавыми контрастами.
Но более всего Фромантена радует освещение, и он пытается передать его нам. Предки наши, осиянные этим светом, становятся в глазах поклонника серых тонов, любителя охотничьих сцен печальниками, разделяющими его меланхолию.