Любовь и хлеб
Шрифт:
Вот сбежала от пустой высокой постели, чтобы увидеть раньше всех розовый утренний туман высоко над водой. В тумане слышен тихий треск — будто лопаются мыльные пузыри. Ждала, когда из-за скалы неожиданно выкатится красный шар солнца, вспыхнут пламенно и берег, и вода, и стволы сосен, и небо, закачаются туманы, полные тишины: треск прекратится, и поплывут, поплывут они тяжело и медленно, чуть касаясь воды, оседая на берега, цепляясь за острые ветки, травы и камни.
Каждый день ждала утро, и каждый день было все другое: и цвета, и запахи, и звуки.
В такие минуты, когда все в деревне спят, а ты нет — будто сторожишь их сон, сон нелюбимых людей, и где-то в глубине
В спокойной воде что-то было манящее — хотелось пить и искупаться. Пелагея поднялась, взглянула на бледные ступни и красные от росы пальцы ног. Вот она сбросила длинную рубашку, оглядела себя: покатые могучие плечи, маленькие груди, белые тяжелые ноги, — чувствуя, как сжалась вся, испуганная и осторожная, будто кто-то может подсмотреть ее. Вздрогнула всем телом от холодного воздуха, выпрямилась — и стала еще заметнее, выше ростом. Чуть пригнувшись, помахивая руками, вошла в воду. Прижав ладони к бокам, окунулась и, часто дыша, стала натирать тело руками. Засмеявшись над собой, что больше не может быть в холодной воде, пошла к берегу… Ей вдруг послышалось: ее сын, рыжий Пашка, кричит ошалело: «Мам-ка-а-а!» — зовет, должно быть.
Она вышла из воды, натянула на мокрое плотное тело рубашку и села на камень согреться.
Вот так каждый день этот страшный крик в ушах… И некуда от него деться.
Да, неудачный родился сын. Как наказание ей за вольный девичий грех. Вспомнила хорошее: давно-давно это было, а кажется, что вчера! Плыли мимо деревни вольные работные люди — плотогоны, остановили плоты на берегу, пришли в избы согреваться ячменным пивом. И среди них один — такой высокий, веселый, рыжебородый с молодыми нежными глазами. Девки звали ее на вечорки, а она отказывалась: работы в огороде — уйма! Копается лунной ночью в земле — перемажется, рано утром идет к воде — выкупаться. Купалась каждый день. И никто никогда не знал об этом. Только однажды — это было ровно двадцать лет назад, когда Пелагею называли «девицей-молодицей» и она всего боялась, даже эха выстрела, — открылась ее привычка чужому взгляду. Утром купалась… и вдруг увидела на другом берегу: стоит, закрывая кусты своей громадной фигурой, человек, пряча улыбку в рыжей бороде.
Прикрылась платьем, раскраснелась от стыдливости, будто кто ее ударил или вынул сердце.
Неожиданно для себя самой позвала выкриком:
— Эй! Чего глаза-то пялишь?! А ну-ка, иди сюда!
Подошел к берегу:
— Что, бабонька?!
Помолчали. Пелагее стало стыдно: она хотела отругать непрошеного свидетеля, но он стоял на том берегу, кричать через речку было неловко, и она раздумала.
— Холодна вода-то?! — посочувствовал мужчина, кивнув на речку.
Пелагея не ответила. Она смотрела на тихие задумчивые камыши, на
— Хороша-а!
Зарделась от похвалы, хотя и не поняла: речку хвалит он или ее; подумала — ее! Оделась, заплела косы. Молчала.
— Что, как посватаю?! — усмехнулся он, будто что-то обещая, стуча сапогами по мосткам.
— Всю видел? — в упор спросила Пелагея, когда он подошел и встал рядом с ней — рост в рост!
— Всю не успел… — сознался он, сожалея, и зажевал усы, прикусив верхнюю губу. — Женой никому не была? — спросил рыжебородый шепотом, прищурив глаза, а потом неожиданно обнял, приник к самому уху: — Будешь моей.
— А не обманешь? — просто спросила Пелагея, чувствуя рукой, как колотится сердце, радуясь тому, что, может быть, настал день, когда придет любовь и она выйдет замуж. Высокий веселый плотогон ей понравился.
— Как полюбишься… — ответил он, обнял ее рукой за плечо, как товарища, и проводил до огорода.
Вечером на улице плотогоны курили с мужиками, звали с собой на плоты, хвалили заработок. Пелагея искала глазами своего знакомого, находила, стояла с девками, лузгая семечки, поодаль, слушая, как раздобревшие деревенские мужики уговаривали плотогонов бросить свое «деревянное дело» и остаться жить в тайге, ходить на охоту, обещая невест. Называли Пелагею, хвалили рост и тело, бахвалясь, что отдадут ее первому, кто останется. Может быть, тогда зародилась в душе Пелагеи надежда, — первым останется тот высокий рыжебородый плотогон, что видел ее всю на берегу. И он остался. Ночью они лежали с Пелагеей на сеновале. Григорий, заложив руки под голову, смотрел на звезды и жаловался, что не может найти счастливой жизни. Говорил, что был женат. Жена — сущая ведьма, тощая и злая, и не было детей от нее. Пелагея удивилась тогда: как могла у женатого человека быть несчастливой жизнь?! Она прониклась жалостью к Григорию и поняла, что есть на свете плохие люди, с которыми даже веселый сильный человек не сможет ужиться и создать семью.
Пелагея неделю была счастлива: Григорий ласкал буйно и нежно, пугали только глаза его — с каждым днем они становились все грустнее и задумчивее. Потом в деревне остановилась вторая партия плотогонов — только на одну ночь, а утром плотогоны уплыли. Уплыл с ними и Григорий — веселый человек! Пелагея стояла на берегу с обидой на сердце, — он не сказал ей о том, что уйдет! Полтайги было связано в плоты, полтайги тяжело и громоздко двигалось по речному течению. Унес ее сердце с собой Григорий, остался в груди камень! Бросилась за ним — бежала долго по берегу. Кричала: «Вернись! Люблю!» Плоты уплывали дальше, дальше… Тогда и она, сбросив одежду, поплыла в холодной воде за плотами, но отстала. А когда обессилела, вылезла на берег, села на камень и зарыдала, первый раз в жизни. Вот тогда и заполнила ее всю злоба и сожаление о том, что была любовь один раз, а она сама — и женой не была! Все видели, как она плыла за плотами, все видели, как она рыдала, и многие смеялись…
Пелагея до ночи не возвращалась домой, все стояла на скале, разглядывая родную нелюбимую деревню.
Там в избах кержацкий люд: добытчики рыбы и дичи, коровники и лошадники, менялы и барышники. Им под стать поденщики леспромхозов и геологоразведочных партий, мастеровые — рублевики, огородники. Хозяева! А еще неприкаянные вольные людишки — плотогоны и проводники, лесорубы. И сам по себе — добрый, наивный полубродячий народец манси в дымных юртах. Вольготно, привычно и сытно живется на иждивении у богатой зауральской природы. Пересели их из тайги в степь — станут никем, пропадут без добычи.