Любовь и испанцы
Шрифт:
В период с 1800-го по 1824 год на жителей Мадрида нагоняли страх ночные вылазки «Смертного греха», то есть братства Пресвятой Девы де ла Эсперанса, члены которого ходили по улицам парами, завернувшись в длинные плащи и держа в руках по фонарю, колокольчику и кожаному кошелю. Время от времени они останавливались, поворачивались друг к другу и завывали высокими душераздирающими голосами: «Сверши благое деяние и отслужи мессу за обращение нечестивцев, погрязших в смертном грехе!» Затем, позвонив в колокольчик, монахи добавляли: «От имени Господа я советую тебе исповедаться в своих грехах, если не хочешь попасть в ад. Даже исповедавшись в миллионе грехов, но утаив хотя бы один-единственный, ты не получишь прощения».
Такие сцены,
Одним из крупнейших романтических поэтов-лириков конца столетия был житель Севильи Густаво Адольфо Беккер {125} , восхитительный памятник которому стоит в самом тропическом из всех европейских парков — Парке Марии-Луизы в Севилье. Восхитительный — иного слова не подберешь для описания этого памятника, огибающего ствол огромного дерева, на котором запечатлены выразительные фигуры дам в серьгах и кринолинах, горько оплакивающих любимого поэта.
Должна признаться, что с самого детства отношусь к Беккеру с неким предубеждением. Моя мать и испанская тетушка обожали этого поэта и часто декламировали нескончаемые потоки его стихов заупокойным голосом, всегда в одном и том же похоронном ритме, перемежая чтение тяжкими вздохами. Находясь в то время в ярко выраженной англосаксонской фазе своего развития, всегда готовая осудить любое проявление сентиментальности, я считала стихи Густаво совершенно тошнотворными.
Такие строчки, навроде «то было время года, когда в клювиках ласточек не было наших имен» и «сегодня улыбаются земля и небо, сегодня солнце достигло глубин моей души; сегодня я ее увидел; я на нее посмотрел, и она на меня взглянула, сегодня я верю в Бога», меня раздражали. Через много лет, однако, я поняла, что Беккер все же был великим лирическим поэтом.
Порой не всякая проходящая севильская дама укажет вам, как пройти к археологическому музею или к Академии живописи, зато даже дворничихи в парке знают, где находится памятник Беккеру. Останки поэта покоятся в склепе университетской церкви.
Последний раз его открывали лет тридцать назад, когда немецкая актриса Берта Зингерман, большая поклонница Беккера, выступила с поэтическим вечером в Севилье и настояла на том, чтобы положить к ногам своего идола букет гвоздик. Хоакин Муру-бе (служащий сейчас директором Алькасара) рассказывал, какой ужас это желание вызвало у жителей Севильи, ни одному из которых прежде не приходило в голову посетить гробницу поэта {126} . Прежде чем получить разрешение от городских властей, Мурубе в сопровождении нескольких церковных сторожей отправился на разведку. Вход в склеп преграждал тяжелый камень. Для того чтобы спуститься, пришлось установить специальную лестницу, поскольку ступенек там не было. Мурубе спустился по шаткой лестнице, держа зажженную свечу и отчаянно хватаясь за выступавший кусок стены, который оказался не чем иным, как свинцовым ящиком с останками знаменитого поэта. Пол склепа был влажным и грязным, и как раз в тот момент, когда Мурубе недоумевал, каким образом упитанная немецкая дама сможет туда протиснуться, сверху донесся шум, означавший, что она уже пришла, вместе с мужем-южноамериканцем.
Один из сторожей подтащил ко входу в склеп лампочку, подсоединенную к электрическому кабелю, и привязал ее к верхней части лестницы. Когда Мурубе поднимался наверх, ему на голову шлепнулся
В конце века иезуиты, вращавшиеся в высших кругах, осуждали распущенность и бездушие испанской аристократии. В своей книге Pequeneces [80] отец Луис Колома мелодраматически обличал дам, которые забывали о детях, заводили себе любовников и развлекались политическими интригами. Он описывает герцогинь, томящихся в шезлонгах, пьющих виски и курящих сигары, для чего те надевали фартуки из тонкой кожи, чтобы пепел не падал на их кружевные оборки; осуждает вольнодумство испанской молодежи, которую витиевато называет продуктом «противоестественного союза андалусского быка и парижской субретки».
80
«Малютки»
В своих Мемуарах, написанных несколько ранее, герцогиня д’Абрантес рассказывала, как маркиза Сантьяго вместе со своим cortejo опоздала в Аранхуэс на прием к королю. «Маркиза извинилась, сказав, что вечер был настолько прекрасным, что она соблазнилась и решила подышать воздухом в calle de la Reina [81] . Глядя на маркизу, присутствующие в зале хихикали, потому что у той не хватало одной брови! В конце концов потерянную бровь нашли — оказывается, она случайно прилепилась ко лбу cortejo».
81
аллея королевского парка (исп.)
В садах Аранхуэса любил прогуливаться влюбчивый король Фернандо VII {127} , но когда шеф полиции дон Тринидад Бальбоа, желая доказать свою бдительность, сказал королю, что его подданные тревожатся,— ведь вдыхая влажный ночной воздух в саду, он может простудиться,— монарх разгневался и пригрозил, что для смены обстановки сошлет усердного стража порядка в Сеуту.
Глава двенадцатая. Дурные мальчишки и милые проститутки
Забота о нравственности испанской молодежи беспокоила таких серьезных писателей начала двадцатого века, как Г. Мартинес де ла Сьерра {128} , доктор Грегорио Мараньон и доктор Гонсалес Лафора.
Доктор Лафора отмечал, что слишком ранний сексуальный опыт, приобретаемый испанской молодежью в борделях, лишает ее способности испытывать любовь идеального психологического типа и жить спокойной семейной жизнью. Жена испанца, «невинная спутница», зачастую оказывается фригидна, поскольку ее воспитывают в убеждении, что секс греховен. Она не удовлетворяет разбуженных потребностей мужа в чувственном наслаждении, и тот возвращается к проституткам. (Доктор Мараньон считал, что фригидность женщины зачастую объясняется «неумелостью мужчины».)