Любовь и небо
Шрифт:
Первая встреча у них состоялась в славный праздник на Пасху. Как потом признались родители, она его вычислила, а он на неё глаз положил.
Вот с лета и зачастил мой будущий отче от деревни Костарёво, где проживал, до Серино и обратно. Туда – восемь километров и оттуда – столько же. А летом – то ночки короткие…
– Бывало, прибежишь со свиданья домой, – с наслаждением вспоминал отец годы спустя, – кинешься в саду под яблоню и мгновенно уснёшь, как убитый. Да не тут-то было. Отец с нами, сыновьями, не церемонился. Ни свет, ни заря поднимал на работу. Кого ногой, кого рукой, кого матом, вспоминая всех святых угодников. Хозяйство-то было большое, зажиточно жили. А чего и
– Что это за рыба, – ругался он, брезгливо отбрасывая в сторону кусок жареного залома, – вот в наше время пойдёшь на рыбалку на Ловлю, – по-местному наречию называл он Иловлю речку, – так руками вылущивали сомов и налимов из омутов и из-под коряг. Вот это была рыбалка! А сейчас что – баловство одно.
Он на минуту умолкал, взгляд устремлял куда-то в бездну, а потом, глубоко вздохнув, подводил черту:
– Да что там, золотое времечко было.…
Венчались они в той самой церкви, где впервые познакомились. Свадебный обряд был соблюдён по полной программе, и певчие на клиросе дружно и славно восхваляли прелести невесты и молодецкую удаль жениха – красавца, на которого имели виды, потерпевшие фиаско, многочисленные поклонницы.
В том же двадцать восьмом забрали отца в Красную Армию и отправили службу нести не куда-нибудь, а в сам город Ленинград в кавалерийскую часть, обслуживающую Правительство при Смольном.
Размахивать шашкой ему не пришлось, судьба распорядилась, чтобы он выполнял обязанности эскадронного повара. Так Господу было угодно. Да и он не шибко протестовал. По всей стране уже чувствовалось приближение страшнейшего голода.
По традиции невестка жила в доме мужа. Работы, конечно, хватало, хотя излишки у Чебатковых (так по-уличному называли семью отца) реквизировали.
День ото дня хозяйство хирело, и заболевший свёкор уже не мог держать сыновей в ежовых рукавицах. Трое из них покинули отчий дом, надеясь найти своё счастье на стороне, и их обязанности автоматически легли на плечи женщин.
Мать была беременна. Тяжкий труд и скудное к этому времени питание наложили свой отпечаток на её внешность. Она похудела и подурнела.
Пришла, однако, пора рожать, и появилась на свет крошечная девочка, разительно похожая на мать, и с упрямыми жёсткими отцовскими складочками по углам розового ротика. Этот ротик был чрезвычайно прожорлив, но еды не было. Небывалая засуха спалила посевы, и люди употребляли в пищу всё, что хоть как-то могло утолить голод. Крапива и лебеда считались лакомством, а отруби – богатством. Ходили слухи, что в отдельных районах Поволжья наблюдались случаи людоедства.
Чтобы выжить, нужно было бежать из этого проклятого места. И мать, прихватив узелок с пелёнками и двухмесячную дочь, села однажды в проходящий поезд и отправилась в Ленинград. Как она добралась до цели, и сама не помнит.
В огромном, безбрежном, как океан, мегаполисе, где сосед в упор не видит соседа, нашлась – таки добрая душа, приютила полуграмотную женщину, накормила и отогрела.
Наутро, оставив дочку на попечении хозяйки, отправилась мать на поиски воинской части, где служил мой будущий отец. И опять ей повезло: по дороге встретила военного, который и довёл её до самой проходной. Через полтора часа томительного ожидания они крепко обнялись, и у матери, женщины, в общем-то, сильной, брызнули слёзы облегчения.
А
Так и прожила моя мать в городе до самой демобилизации отца. А когда это случилось, молодожёны возвратились в родные места, но в деревню не вернулись, и осели в Сталинграде. Отец устроился на СТЗ, как коротко называют горожане тракторный завод, а мать – на фабрику-кухню. Выделили им небольшую комнатушку в общежитии и зажили они дружно и ладно, в мире и согласии…
Мы расстались с читателем на выезде из города под тележкой и теперь после краткого отступления возвращаемся назад.
Воздушный налёт, продолжающийся пару минут, показался нам вечностью. Но вот самолёты улетели, и наступила оглушительная тишина. Радуясь, что всё обошлось, мать поспешно запряглась, и мы иноходью продолжили своё бегство из родного города.
Уже смеркалось, когда перед нами возникла товарная станция отчего-то названная Гумраком. На фоне умирающего заката смутно вырисовывались останки разбитых вагонов, покорёженные рельсы и остовы разрушенных зданий. Единственный пригодный для ночёвки склад был плотно забит беженцами. Измученные, до смерти уставшие люди вповалку лежали на полу. Спёртый воздух как протухший кисель обволакивал тела, смердящие потом и вонью. Нечего было и мыслить, чтобы найти в кромешной темноте хоть малую толику свободного места под крышей. Ногу, и ту поставить было некуда. И мать уложила нас на телеге, прикрыв ватным одеялом. Утомлённые многочасовым переходом, мы мгновенно заснули, а сентябрьская луна с холодным любопытством взирала на копошащиеся существа, почему-то называющих себя людьми.
Утро нас встретило холодом и гамом куда-то спешащих людей. Внешним осмотром было установлено, что Колька обмочился. Пока устранялась непредвиденная оказия, спальный салон опустел, и весь табор, ночевавший в сарае, спустился по крутому берегу к переправе.
Много сотенная толпа с нетерпением ожидала подхода очередной баржи, чтобы переправиться на левый берег. И когда она причалила к подмосткам, начался штурм, как две капли похожий на тот, который я увидел много лет спустя в кинофильме «Бег». Нечего было и надеяться на то, чтобы с кучей детей прорваться к осаждённому судну.
Но вот крошечный буксирчик вывел неуклюжую громадину на стремнину и тотчас, будто этого дожидались, из-за горизонта показалось звено немецких истребителей. Резкие пулемётные очереди хлестанули по беззащитной палубе, и началась паника. Не видя способов спастись от свинцовых жгутов, люди прыгали за борт, сметая всё и всех перед собой. Невообразимый, полный ужаса многоголосный вой был настолько силён, что перекрывал рёв моторов и звуки беспрерывно стреляющих пулемётов. Буксир загорелся, кто-то обрубил буксирный трос, и баржа, испуская дикие вопли, равнодушно понесла пассажиров вниз по течению. Помощи обречённым ожидать было неоткуда.
И ещё несколько раз пыталась мать рискнуть и перебраться на противоположный берег, но безрезультатно. К тому же с рассветом фашисты начинали азартную охоту на любой плывущий по реке объект, соревнуясь в стрельбе, словно в тире.
Почему немцы не расстреливали скопища людей на суше – до сих пор не ясно. Только думается мне, что не русских жалели они, а саму станцию, от разрушений сохранить хотели как стратегически важный железнодорожный узел.
Нам недолго пришлось дожидаться фашистов. На третьи сутки они уже деловито хозяйничали повсюду, и пытались заигрывать с детьми и женщинами. Станцию захватили без единого выстрела.