Любовь и прочие обстоятельства
Шрифт:
— На Восемьдесят шестой улице, — говорит Уильям.
— Правильно. Идем.
— Эмилия…
— Что, Уильям?
— На углу Мэдисон и Восемьдесят пятой — «Хлеб насущный».
— Хлеб какой?
— «Хлеб насущный». Мое любимое кафе. Соня часто меня туда водит. На углу Мэдисон и Восемьдесят пятой.
— И что?
— Насколько я знаю, это единственное кафе в городе, где готовят безлактозные кексы.
— Уильям, идет дождь, мы промокли до нитки. Я не собираюсь вести тебя в кафе.
Уильям не плачет,
— Если пообещаешь, что не будешь спорить насчет автобуса… — говорю я.
Уильям улыбается уголком губ. Мы с детской подушкой и коробкой для ленча бежим со всех ног на Восемьдесят пятую улицу.
Кафе — в духе французской провинции. Пол из дубовых досок, теплый и гладкий. Стены коричневые, а в центре — огромный деревенский стол, за которым парочками сидят матери и няньки с детьми, дуя на горячий шоколад в массивных фарфоровых кружках. Кое-кого я узнаю — это малыши из детского сада на Девяносто второй улице, пусть и не из Алой комнаты. На дальнем конце стола сидят две женщины с закрытыми колясками. Я стараюсь не смотреть на них, не прикидывать возраст их детей по отношению к возрасту, которого могла бы достичь Изабель. Я веду Уильяма к противоположному краю стола. Когда подходит официантка, я заказываю эспрессо, а для Уильяма — горячий шоколад с соевым молоком. Потом Уильям просит кекс, объяснив официантке, что он не переносит лактозу — иными словами, что у него разболится живот и выступит сыпь, если он попьет молока или поест масла.
Когда я только начала встречаться с Джеком — до того как я стала настоящим специалистом по разнообразным вариантам предполагаемой аллергии на молоко, — то однажды дала Уильяму кусок пирога с сыром. Он радостно его съел, и никаких плачевных результатов не воспоследовало. У меня не хватает духу упомянуть об этом злополучном пироге и таким образом доказать, что непереносимость лактозы существует исключительно в воображении Уильяма и Каролины, поскольку в прошлом, осознав свою ошибку, я немедленно сказала мальчику, что это был пирог с соевым творогом. Теперь, два года спустя, я не хочу открывать ему, что соврала. Официантка ждет, поэтому я тоже заказываю себе кекс.
— Такой же?
— Нет, обычный. И с клубничной глазурью.
Уильям не слизывает глазурь со своего кекса, как делают все нормальные дети. Как делаю я. Он осторожно и равномерно откусывает по кругу, отворачивая гофрированную бумажку. Когда крошка падает на стол, он слюнявит палец и подбирает ее.
Себе я заказала желтый кекс с розовой глазурью — и это самый лучший кекс из всех, что я ела в жизни. Я медленно слизываю
Уильям, поглощенный безнадежно рациональным, математически точным поеданием кекса, заканчивает гораздо быстрее меня и бесстрастно рассматривает мою порцию. Кажется, что-то его беспокоит.
— А безлактозные кексы не бывают с розовой глазурью, — говорит он.
— Жаль, — отвечаю я.
— Только ванильные и шоколадные.
— Наверное, им просто не приходило в голову, что можно делать безлактозные кексы с розовой глазурью. Оставь записку с пожеланиями пекарю. У меня есть ручка. Будешь писать?
— Может быть… — Уильям облизывает губы и с тоской смотрит на мой кекс.
Его пристальный взгляд портит мне удовольствие, я уже не в силах медитировать и сосредоточиваться.
— Хочешь кусочек?
— Да, — говорит он. — Но я не переношу лактозу.
— Я знаю, что ты не переносишь лактозу. Официантка знает, что ты не переносишь лактозу. Девушка за прилавком знает, что ты не переносишь лактозу. Все в этом кафе знают, что ты не переносишь лактозу. Но если ты возьмешь кусочек кекса, то, поверь мне, не умрешь. Не будет никакого вреда.
— Ну разве что очень маленький кусочек, — бормочет Уильям.
Я протягиваю ему свой кекс. Я уже слизала почти всю глазурь с одной стороны, и Уильям осторожно поворачивает кекс, чтобы откусить с необлизанной. Он аккуратно кусает, придерживая лакомство обеими руками, — точь-в-точь мышка из мультика, грызущая кусочек сыра.
— Спасибо.
— Не стоит благодарности.
— Очень вкусно.
— Да.
— Даже вкуснее, чем мои безлактозные кексы.
— Правда?
— Нет, безлактозные кексы тоже вкусные. Очень вкусные. Но твой, наверное, лучше. Немножко лучше. Из-за клубничной глазури. — Уильям вдруг становится очень серьезным. — Или из-за масла.
— Да, мне тоже нравится.
Уильям вздыхает.
Младенец на противоположном конце стола громко срыгивает, а его мать смеется. Сердце разрывается от боли, я удивляюсь, как можно мило беседовать о кексах, а в следующую минуту сдерживаться, чтобы не разрыдаться.
Уильям смотрит на ребенка.
— Сколько ему, интересно, — размышляет он вслух.
— Четыре месяца, — отвечает мать.
— А выглядит старше. Наверное, большой для своего возраста.
Мать смеется и смотрит на меня, словно желая сказать: ваш ребенок развит не по возрасту, какая прелесть. Я тщетно пытаюсь улыбнуться.
— Да, довольно большой, — говорит она.
Уильям задумчиво прихлебывает шоколад. А потом спрашивает:
— Эмилия, ты знаешь, что Изабель была не настоящим человеком?