Любовь и прочие обстоятельства
Шрифт:
Я перехожу дорогу — выясняется, что зря, потому что мне приходится лавировать в толпе туристов у входа в музей «Метрополитен». Я нетерпеливо приплясываю рядом с группой подростков, которые отчего-то начинают надевать пальто и шарфы, лишь выйдя на улицу, а потом проталкиваюсь дальше.
— Пять часов, — говорит Уильям. Он сидит на скамейке рядом с Соней, держа рюкзак на коленях. Детская подушка у него в ногах. — Площадка закрывается в пять. Здесь нельзя оставаться после пяти. Нас могли арестовать.
Образ Уильяма, которого
— Людей не арестовывают за то, что они задержались на площадке после пяти.
— Арестовывают.
— Во-первых, Уильям, я ничего не могла поделать. Я доехала на такси до твоего дома, откуда, предположительно, должна была тебя забрать. Потом как можно быстрее пошла сюда, почти побежала. Во-вторых, оглянись. На площадке полно детей. И по-моему, никто из них пока не арестован.
Я делаю широкий жест в подтверждение своих слов. Площадка «Три медведя» — одна из самых убогих в Центральном парке. Здесь есть скульптура, изображающая трех медведей, и старомодный, зловещего вида спортивный комплекс. Песочница с железным бортиком и лесенка, уходящая в никуда. Играющие здесь дети, конечно, не похожи на преступников, но вряд ли им очень весело.
— Нужно было вызвать машину. Машина бы подождала, — говорит Уильям.
Я вздыхаю.
— Уильям, не всякий может вызвать машину по своему желанию. И не каждый может позволить себе поездку через весь город в лимузине.
Соня смотрит вдаль. Она остается бесстрастной, хотя ее отвращение столь же явно, как если бы она скривила губы. Соня прекрасно знает, как и мы с Уильямом, что мы можем позволить себе поездку на лимузине. Джек — компаньон в пятой по величине юридической фирме Нью-Йорка, одной из самых больших и богатых в США. Он, конечно, младший компаньон, но все-таки зарабатывает втрое больше, чем мой отец.
Кого я обманываю? То, что моя тщательно изображаемая бережливость всего лишь подделка, очевидно даже пятилетнему ребенку. Хотя мои родители могли иметь куда больше денег, если бы отец не посвятил свои лучшие годы сексуальным изыскам, я никогда ни в чем не нуждалась. Жить в квартире с двумя соседками и три раза в неделю есть на ужин лапшу быстрого приготовления — это еще не бедность. Судя по невозмутимому лицу Сони, уж ей-то известно, что такое нужда. Не знаю, случалось ли ей ложиться спать впроголодь, но уверена: какие бы неприятности ни вынудили ее уехать из родного местечка в наш мегаполис и сидеть в холоде на убогой детской площадке, они были гораздо серьезнее, чем потеря мобильника или кредитки.
— Иди поиграй, — говорю я.
— Что?
— Это же игровая площадка. Ну так иди поиграй.
— Я не хочу играть. Слишком холодно. И темно.
— Ты согреешься, когда начнешь играть. Посмотри, другим детям не холодно. Они заняты делом.
На площадке много детей, и в их игре есть что-то безнадежное — словно они отчаянно хватаются
Я сажусь на его место. Его узкий задик, как ни странно, нагрел изрядную часть скамейки.
— Ненавижу игровые площадки, — вздыхаю я.
— Простите? — переспрашивает Соня. Она уже собирается встать, но медлит при моих словах.
— Игровые площадки. Ненавижу их. Теперь. То есть после смерти Изабель. Изабель была моей дочерью.
Соня садится.
— Я знаю, что вашу дочь зовут Изабель.
Наверное, стоит купить ей учебник грамматики, чтобы Соня выучила остальные времена.
Она переплетает пальцы. У нее красивые кожаные перчатки, на меховой подкладке. Но это не кролик. Норка или бобер. Подушечки пальцев потемнели, швы обтрепались — наверное, перчатки достались ей от Каролины.
Соня заговаривает не сразу, и я понимаю, что она сознательно решила остаться и поговорить со мной, начать беседу, которая явно выходит за рамки основных правил приличия.
Она спрашивает:
— Почему вы теперь ненавидите игровые площадки?
Я шумно выдыхаю и указываю в сторону лесенок и качелей, едва различимых в сумерках.
— Все эти дети… Особенно маленькие. Я скучаю по Изабель.
— Дети внушают вам грусть.
— Не просто грусть. Я чувствую себя… — Я замолкаю и смотрю на женщину, которая держит младенца и одновременно помогает второму малышу забраться в коляску. Малютка одет в пестрый комбинезон, такой плотный, что его ножки похожи на сосиски. Он размахивает руками, и мать встряхивает его, устраивая старшего в коляске.
— Я злюсь.
— Вы злитесь, когда видите детей?
— Да. Понимаешь… Спрашиваю себя: почему они все выжили, а мой ребенок умер? — Я рассматриваю круглое личико малыша в комбинезоне. Щеки у него раскраснелись от мороза. — Но злюсь не на детей. Я ненавижу их матерей.
— Уильям! — зовет Соня. — Отдай мальчику игрушку!
Я вижу, что Уильям сидит на корточках в огромной песочнице рядом с маленьким мальчиком не старше двух лет. Мальчик не отрываясь смотрит на Уильяма, а тот что-то проделывает с желтым игрушечным бульдозером.
— Наверное, он его чинит, — говорю я.
— Он знает, что не надо трогать чужие игрушки. Уильям!
Уильям кладет бульдозер и встает. Он гладит мальчика по голове и перебирается в другую часть площадки.
— Наверное, люди всегда грустят и сердятся, когда случается что-нибудь ужасное, — говорит Соня.
— Наверное.
— Когда другой ребенок, тогда вы не грустите. Потому что вы тогда мать и вы не злитесь на себя. Вы не хотите, чтобы новый ребенок умер.