Любовь и смерть Геночки Сайнова
Шрифт:
А рак – этот включаемый смертью таймер – тот не дрых.
Тот рос и развивался внутри Инны.
И рак этот – был временем.
Временем, которое работало не на Инну с Кириллом, а против их.
Только Инна еще не знала, что Кирилл не спит.
Что Кирилл не спит ночами.
Что он борется.
Что он борется за ее спасение. …
Инна не питала к студии никакого интереса.
Зато дядя просто искрился энтузиазмом.
И пока Инна покорно дремала в кресле, глядя одним полу-раскрытым глазом в телевизор, подвешенный в приемной под потолком, онкль Альберт, изображая веселую непренужденность, заигрывал с ассистентками гениального
Дядя громко восхищался декорациями и образцами лучших работ, сделанных в этой студии – обложками журналов "У-у-и", "Плейбой" и "Пентхаус", увеличенными до размеров уличных плакатов и развешенных тут и там…
– И что, мы сделаем нашу фотомодель не хуже чем эти? – спрашивал дядя, простирая руки к грудастым блондинкам, развешенным по всем четырем стенам студии.
– Боб из любой плоскодонки Мерилин Монро сделает, – коротко и лениво отвечала одна из ассистенток великого – Ну, если из любой плоскодонки Мерилин Монро, то из нашей Инночки-красавицы что же тогда получится? – не унимался онкль…
А Инна сквозь дрему грустила и думала о своем.
О том, что любому падению есть предел.
Что есть нравственный лимит в любом движении вниз…
Перейдешь за красный фронтир – пропала душа…
А пока не перешел – душа еще имеет шанс спастись.
Вот и у нее – у Инны наступил момент истины.
Снимется на обложку для миллионов – пропасть душе!
Красная черта.
Последний нравственный предел перейдет.
Но правильно говорят – коготок увяз – всей птичке пропасть!
Не надо было вообще ввязываться в этот позорный стриптиз для нравственных извращенцев, которых уже не возбуждает обыкновенная шлюха, но которых возбуждает только шлюха с налетом интеллекта и одухотворенности – в виде скрипки и Моцарта – Айне кляйне нахтмюзик…
Гениальный, он же Боб Киршбаум, притащился в студию только к двум часам пополудни.
Извинился, сославшись на пробки – де ехал из Нью Джерси, а в такое время и через мосты, сами понимаете!
Однако опухшая от пьянства и иных излишеств небритая морда гениального свидетельствовала о других, нежели пробки, причинах опоздания…
Но и с появлением гениального, до них с онклем и Инной дело дошло не сразу.
Сперва гениальный четверть часа распивал кофе.
Потом он пол-часа отсматривал снятый накануне материал и долго и нудно разговаривал с кем-то по мобильному телефону…
И только в три часа Инну начали гримировать…
Когда помощницы гениального уже принялись колдовать над Инной, специальными метелочками разметывая пудру по ее лицу, груди, шее и животу, Киршбаум тоже преобразился. Сбросив с себя груз гнетущих его менеджерских обязанностей, он наконец снова стал творцом. Уселся рядом с дядей Альбертом, закинул ноги на спинку стоящего перед ним второго стула и закурив тоненькую коричневую самокрутку, принялся рассуждать, – - В этой модели есть то редкое, что может привлечь, что может сделать эту нашу будущую обложку и этот разворот – сенсацией года…
Киршбаум глубоко затянулся и зажмурив глаза, вдохновенно продолжал, – в ней есть невинность – в ней есть то редчайшее сочетание чувственности женских форм и невинности… Неопытности. Отсутствие проституточного профессионализма во взгляде, если угодно.
Дядя Альберт угодливо заглядывал Киршбауму в глаза и поддакивал кивая.
– В вашей протеже есть то, чего нет в миллионах этих силиконовых дур, что проводят сутки и месяцы своей жизни в салонах
Дядя все кивал.
Кивал и поддакивал.
Ему хотелось понравиться гениальному.
От гениального много зависело – попадет Инна на обложку или не попадет…
– Так, берем скрипку! Скрипку ей подайте! – гениальный прикрикнул на своих неповоротливых помощниц, – свет, свет дайте отсюда, сбоку, чтобы собственная тень контрастно по животу… Девочки, вы понимаете, что такое собственная тень?
Киршбаум был, как говорят у режиссеров – "в процессе".
Он поворачивал Инну вокруг оси, заставлял ассистентов передвигать и наклонять рампы, что то нечленораздельное мычал себе под нос, отходил в самый дальний конец студии, потом снова приближался, щурил глаза. Простирал руки…
– Вот так, произнес он наконец, – вот так, и скрипку держать за кончик грифа, или как там у вас это называется, и держать ее на весу, вдоль тела…
Боб нагнулся к камере, закрепленной на штативе и с минуту глядел на Инну через объектив.
– Скрипку держите в руке, и чуть-чуть руку от себя, чтобы скрипка свободно свисала, чтобы она как бы шла рядом… Две скрипки – и скрипка как копия фигуры модели – те же изгибы в бедрах и в талии, и мы снимем всю фигуру в собственной тени, силуэтом… Это подчеркнет… Это будет фишка!
А дядя все кивал и поддакивал, – это будет фишка!
А у Инны вдруг мелькнула мысль, – вот де я тебя втянула в историю, скрипочка моя, и хоть ты и не Аматиева дочка, хоть и не порфирогенетных кровей, но все же не для того тебя делали, чтоб в порножурнале сниматься, а чтобы в филармонии играть…
Вот я тебя и втянула, подружка моя!
Подумала Инна и горько усмехнулась краешками губ…
А Киншбаум вдруг закричал словно безумный, – именно, именно такое лицо, именно так, именно так еще раз, поняла? И именно так с такой улыбкой гляди на скрипку, именно так!
Киршбаум начал лихорадочно снимать.
Девчонки – ассистентки тоже щелкали камерами сбоку и из-за плеча своего шефа.
– Все! Все! Лучше, наверняка и не получится, – подытожил Киршбаум, – всем отдыхать, Инна тоже можно одеться и отдыхать, через пол-часа в декорациях будем снимать сериал для разворота…
Инна сидела одна, поодаль от всей команды, завернувшись в теплый халат, что ей дали девчонки – ассистентки гениального.
Сидела, пила свой кофе и думала о том, что это, по всей видимости еще не конец, не самое дно. Дно, к которому она стремится в своем все ускоряющемся падении – еще где-то там – внизу…