Любовь и смерть Катерины
Шрифт:
— Я скажу: «Разве вы не хотите заняться со мной сексом?»
Она осмелилась на секунду приподнять завесу ресниц.
— А что делать мне? Притвориться из вежливости, что не расслышала?
— То была не вежливость. Ты напугала меня.
— Не может быть! Я уверена, что глупые девчонки каждый день бросаются вам на шею.
— О нет, не так часто, как тебе может показаться. — Ну и враль! «Какой же ты замечательный рассказчик, Чиано».
Они оба засмеялись.
— Ну ладно, — пробормотала она, — в таком случае я отказываюсь отвечать на ваше неуместное и дерзкое предложение.
— Что ж, идет, — сказал он. — А я отказываюсь отвечать на твое!
«Ну уж нет, — подумал он. — отвечу, и очень скоро. Имей терпение, крошка, я
Не сейчас, не сразу. Сеньор Вальдес и сам не мог поверить, какой мощной силой воли он обладал, каким гибким умом. Он сладко потянулся на постели. Как мудро сделал он, что решил оттянуть удовольствие! Что может быть приятнее, чем ожидание момента блаженства? Он получал почти физическое наслаждение от каждой минуты общения С ней — бокал вина, потом еще один, потом чашка кофе, еще кофе, последний двойной бренди, вот и подошла пора оплатить счет — особенное удовольствие он получил от оплаты счета. Он не стал подсчитывать, кто сколько выпил, не стал хмурить брови, шевелить губами, с трудом производя в уме арифметические действия, обводить взглядом стол, чтобы поделить общую сумму на количество присутствовавших. Он же не студентишка какой-то! Нет, один взгляд на счет — и короткое, точное движение руки, закладывающей банкноты в кожаный кармашек, и вот они, смеясь, уже идут к выходу и вдыхают ароматный воздух нагретой за день улицы. И она идет рядом, доверчиво положив маленькую ручку на сгиб его локтя, до самой Кристобаль-аллеи, мимо стеклянных дверей его подъезда, до ее скромной квартирки, и там она снова говорит свою фразу. Только в этот раз она всем телом прижимается к нему и поднимает на него свои бездонные глаза.
— Мне пора, — мягко отстраняясь, сказал сеньор Вальдес.
— О нет, останься… Чиано! Разве тебе не хочется остаться?
— Сейчас я должен идти. Но скоро, я обещаю тебе, скоро…
И он поцеловал свой палец и приложил к ее теплым губам.
— Скоро, — повторил он.
Сеньор Вальдес быстро дошел до своего дома и, зайдя в стеклянную парадную, увидел сидящую на мраморной скамье сеньору Марром, гневно листающую старый журнал мод. С большого пальца ноги, закинутой на другую ногу, свисала золотая сандалия.
— Чиано, ну где ты гуляешь? Эрнесто вызвали в центральный офис, и мне так скучно одной!
— Как вовремя его вызвали, — заметил сеньор Вальдес. — Мне тоже страшно скучно одному.
В отличие от отца Гонзалеса, телефон в кабинете доктора Кохрейна в тот день молчал — никто не требовал от него отчета о том, что произошло в «Фениксе». Но даже если кто-нибудь и позвонил бы, звонок тренькал бы и дребезжал в пустой комнате, пока садовники в мягких шляпах, лихо заломленных набекрень, поливающие ракитник в палисаднике, не вскинули бы вверх сердитые глаза и не пожали бы раздраженно плечами. Звонок телефона побеспокоил бы лишь мириады пылинок, танцующих в лучах света, большинство которых сыпалось с истрепанных фолиантов, стоящих рядами на полках, занимая практически все пространство стен, — бестелесные призраки студентов, когда-то листавших ученые книги и оставивших на их страницах омертвевшие частички кожи, что вам может подтвердить любой аспирант медицинского факультета.
Доктора Кохрейна не было в кабинете. Не было его и дома. Он не сидел за рюмкой бренди в «Фениксе», не бродил бесцельно по улицам города, не гулял в садике около дома мадам Оттавио. Доктор Кохрейн устроил себе праздник.
В этот день у него не было лекций, и он прикрепил на дверь кабинета большой коричневый конверт, надпись на котором призывала студентов бросать туда сообщения. Впрочем, никаких сообщений в тот день для него не поступило.
Когда декан математического факультета (надо сказать, что этот человек никогда не выказывал восхищения предыдущим Полковником-Президентом и никогда не критиковал нынешнего Полковника-Президента) увидел конверт и неодобрительно цокнул языком, доктор Кохрейн был уже очень далеко.
За
Доктор Кохрейн обожал старый паром. На корме, там, где влюбленные обычно стоят, перегнувшись через перила, томным взглядом провожая убегающую вдаль пенную дорожку рассыпающихся бурунов, там, под слоями краски, толстой, как глазурь на свадебном торте, все еще можно было различить слова «Гиппокамп» и «Глазго». Паром был сделан в Шотландии, он принадлежал далекой стране, прямо как предок доктора великий Адмирал и почти как сам доктор Кохрейн.
Доктор часто приходил к реке и смотрел, как паром пришвартовывается к берегу, с трепетом ожидая момента, когда грузовики один за другим начнут выкатываться на широкие сходни, и вот после очередного (далеко не первого) грузовика из недр жирной зеленой воды всплывала линия грузовой марки. Это значило, что капитан опять перегрузил паром, и это значило также, что капитан верит в своего «старичка» и знает, что тот его не подведет. Доктор Кохрейн одобрял такое пиратское пренебрежение правилами грузовых перевозок и был уверен, что старый Адмирал его тоже не осудил бы. Однако восхищаться паромом с берега — это одно, но, когда доктор вступил на маслянистую палубу и заскользил по ней ногами, пытаясь, вместе с горсткой других предусмотрительных пассажиров занять места около спасательных шлюпок, его энтузиазм сразу поутих. На палубе паром казался не очень-то устойчивым.
Доктор Кохрейн постарался изгнать из головы трусливые мысли и, сунув трость под мышку, ухватился обеими руками за поручни, все еще узнаваемые под многими слоями шелушащейся, отслаивающейся краски. Медленно он поднялся по вытертому тысячами подошв металлическому трапу на палубу первого класса.
Странная вещь произошла с доктором Кохрейном, пока он полз вверх по крутым ступенькам трапа. Его спина распрямилась, и, когда он ступил на верхнюю палубу, трость была уже не нужна. Он держал ее в кулаке, как рапиру, так Адмирал, должно быть, сжимал абордажную саблю, словно коршун, налетая с высоты реи на вражескую палубу. Доктор Кохрейн чувствовал необыкновенный прилив сил.
Каюты первого класса находились прямо под капитанским мостиком. На бортах обнадеживающими гирляндами висели десятки спасательных кругов, оплетенных просмоленными канатами и оборудованных автоматическими лампами, которые, если верить надписям на кругах, должны были загореться при соприкосновении с водой.
Доктор Кохрейн слышал, как наверху, в капитанской рубке, капитан отдавал последние распоряжения негромким, но уверенным голосом, сопровождавшимся лязгом металлических деталей, отрывистыми звонками, стуком и невнятным бормотанием динамиков.
И вот далеко внизу доктор Кохрейн подошвами ощутил мощную, могучую дрожь разбуженного двигателя. За кормой парома вода забурлила, начала завязываться в затейливые узлы, выплевывая на поверхность комковатые россыпи изумрудной тины, потом закипела, поднялась, забурлила и пошла беловатой пеной. Вначале ничего не происходило, но вдруг, медленно, так медленно, что доктор Кохрейн вначале решил, что зрение обманывает его, паром начал двигаться. Доктор Кохрейн зачарованно смотрел на желтую жестяную банку из-под пива, попавшую в узкую водяную щель, образовавшуюся между бортом парома и причалом. Щель увеличивалась, расширяясь к носу судна, с шумом втягивая воду под корму. Банка завертелась, закрутилась, набирая скорость, пронеслась вдоль борта парома и — исчезла в бурунах, расходившихся под его кормой. Если бы доктор Кохрейн был поэтом, бесцельная гибель банки вдохновила бы его на создание сонета, но он был математиком и следил за ее продвижением с чисто научным любопытством, пытаясь в уме рассчитать траекторию движения предмета путем решения уравнений параболического типа.