Любовь и Тьма
Шрифт:
Франсиско вытащил девушку из пещеры и, прижав ее к себе, заставил глубоко дышать чистым ночным воздухом. Увидев, что она немного успокоилась, он принес термос и налил ей кофе. Она была не в себе, словно немая; ее бил озноб, и ей не удавалось удержать чашку в руках. Словно она была больная, он напоил ее, погладил по голове, пытаясь успокоить, и объяснил: они нашли то, что искали, — наверняка это была Еванхелина Ранкилео, — и хотя все это чудовищно, но для них не опасно — это всего лишь труп. Она не понимала смысла его слов: потрясение было столь велико, что она как бы забыла родной язык, но его мягкая интонация немного успокаивала Много позже, когда она пришла в себя, Франсиско решил довести работу до конца.
— Подожди меня здесь. Я на несколько минут вернусь в рудник. Тебе не страшно одной?
Девушка молча кивнула и, поджав ноги, будто ребенок, уткнулась лицом в колени; охваченная тяжелой тоской, она пыталась не думать, не слышать, не видеть и даже не дышать, пока он, обвязав платком лицо, шел обратно к могильнику, взяв с собой фотоаппарат.
Франсиско удалось наконец разобрать камни и выгрести землю настолько,
На свежем воздухе, выронив фотоаппарат и фонарь, он упал на колени и, опустив голову, попытался расслабиться и справиться с судорогой в желудке. Зловоние словно пропитало его, а перед глазами стояла Еванхелина в ее последнем и гибельном заточении. Ирэне помогла ему встать на ноги.
— Что теперь будем делать?
— Сначала завалим рудник, потом — посмотрим, — решил он, с трудом выдавливая слова, словно грудь сжал раскаленный обруч.
Ошеломленные тем, что увидели, напряженные до крайности, они наскоро забросали пролом камнями, будто так можно было перечеркнуть то, что хранит пещера, и возвратить время, когда они еще не знали правды и оставались наивными, довольствуясь благополучной действительностью, вдалеке от ужасных открытий. Франсиско взял подругу за руку и повел ее к единственному заметному с холма убежищу — полуразрушенной лачуге.
Ночь стояла спокойная. В свете полной луны таяли очертания, размывались контуры гор и огромные, окутанные полумраком тени эвкалиптов. Едва угадываемая в мягкой полутьме, лачуга стояла на холме и была похожа на выросший из земли странный плод По сравнению с рудником она показалась им уютной, как гнездышко. Они уселись в углу на бурьян и стали смотреть на звездное небо, где в бесконечной дали блестела молочно-белая луна. Ирэне положила голову на плечо Франсиско и заплакала, изливая в слезах свою тревогу и смятение. Он обнял ее, и так они сидели долго, может быть, несколько часов, стремясь в спокойствии и безмолвии природы восстановить душевное равновесие после увиденного и найти силы, чтобы выдержать то, что еще предстоит. Они вместе приходили в себя, прислушиваясь к слабому шелесту листвы, потревоженной ветром, близкому крику ночных птиц и шуршанию пугливых зайцев в траве.
Постепенно узел ужаса душивший Франсиско, ослаб. Он стал воспринимать красоту неба, нежность земли, терпкий запах полей, прикосновение Ирэне к его плечу. Он представил себе очертания ее тела и ощутил тяжесть ее головы на своем плече, выпуклость прижавшегося к нему бедра, нежное прикосновение волос и неосязаемую мягкость шелковой блузки, тонкой, будто ее кожа. Он вспомнил день, когда они познакомились: ее улыбка буквально ослепила его. С того дня он полюбил ее, и все безумства, в результате которых он оказался в этой пещере, были всего лишь прелюдией к финалу — прекрасному мигу, где она была его — такая близкая, беспомощная и уязвимая. Он почувствовал, как мощная волна непобедимого желания захлестнула его. У него перехватило дыхание и бешено заколотилось сердце. Куда-то в пропасть забвения провалились настойчивый жених, Беатрис Алькантара, его собственная неясная судьба и все разъединяющие их препятствия. Ирэне будет его: так было написано с сотворения мира.
Заметив, как тяжело он дышит, она подняла голову и посмотрела на него. В мягком свете луны каждый видел любовь в глазах другого. Теплая близость Ирэне обволокла Франсиско, как покров милосердия. Сомкнув веки, он привлек ее к себе, потянулся к ее губам, а найдя их, смял долгим, влажным и горячим, властным поцелуем, в котором было все — тяжесть обещаний, сгусток надежд, вызов смерти, ласка огонь, вздох, жалоба и рыдание любви. Готовый продлить это мгновение до скончания своих дней, он целовал ее губы, будто пил из живого источника вбирал в себя ее дыхание, и, увлекаемый ураганом чувств, был уверен в одном: вся предыдущая жизнь была дана ему только для того, чтобы прожить эту чудесную ночь, когда он утонет в пучине близости с этой женщиной. О, Ирэне, ты — сладкая, как мед, манящая, как тень, трепетная, как листок, нежная, как персик, изменчивая, как пена; ах, Ирэне, раковины твоих ушей, изгиб твоей шеи, голубиные крылья твоих рук сводят меня с ума; Ирэне, какое счастье чувствовать эту любовь, вместе гореть в этом костре страсти, грезить о тебе наяву, желать тебя во сне, жизнь моя, моя женщина, моя Ирэне. Он потерял представление о том, что еще сказал ей, что шептала она, будто лился неудержимый поток слов, который воспринимал его слух, когда они поплыли, задыхаясь, по реке стонов, рожденной из объятий тех, кто, любя, отдается любви.
Разум подсказывал Франсиско: не стоит поддаваться искушению повалить ее на землю, грубо сорвать с нее одежду, уступая безумному, непреодолимому желанию. Он опасался, что ночь и даже сама жизнь окажется коротка чтобы иссякла сила этого урагана Медленно и чуть неловко из-за того что дрожали руки, он принялся расстегивать
Ирэне никогда еще так не любила она не знала такой беспредельной жертвенности, без опасений и недомолвок, не помнила, когда испытывала такое наслаждение глубокого взаимного слияния. Изумленная, она открыла для себя новое, удивительное тело своего друга, его жар, вкус, аромат; она словно исследовала его, овладевая им пядь за пядью, осыпая только что придуманными ласками. Никогда еще она не отдавалась с такой радостью празднику чувств: бери меня, обладай мною, вбирай меня, потому что я тоже беру тебя, обладаю тобой, вбираю тебя. Она уткнулась лицом в его грудь, вдыхая его тепло, но он слегка отстранил ее и посмотрел прямо в глаза В их черном и блестящем зеркале отразилось его собственное «я», прекрасное, благодаря разделенной любви. Шаг за шагом они начали восхождение по ступеням неумирающего ритуала Она приняла его, а он отдался течению, уносящему в самые укромные ее сады, и оба, в стремлении упредить друг друга, шли к одной цели. Франсиско улыбался от переполнявшего его счастья: он нашел женщину, которая виделась ему в его грезах, начиная с отрочества и потом на протяжении многих лет, когда он искал ее в каждой женщине, искал подругу, сестру, любовницу, товарища. Долго, неторопливо, под сенью мирной ночи он жил в ней и, задерживаясь на пороге каждого ощущения, восторженно приветствовал блаженство, обладая тем, что она отдавала ему. Много позже — когда он почувствовал, как дрожит ее тело, словно струна музыкального инструмента, как на его губы живительной струей падает ее глубокий и протяжный выдох, — внутри у него будто прорвалась огромная запруда, и сила обрушившегося течения потрясла его, наполнив Ирэне водами счастья.
Некоторое время, слившись в безраздельное целое, они пребывали в состоянии глубокого покоя, познавая истинную полноту любви; они дышали в одном ритме, и их тела трепетали в унисон, пока оба не почувствовали прилив нового желания. Ощущая, как в ней вновь разрастается мужская плоть, она потянулась к его губам, и они слились в нескончаемом поцелуе. Единственным свидетелем было небо, когда они, царапаясь о камни, покрытые пылью, сминали в любовном хаосе сухие листья и, вознаграждая себя за неиссякаемый пыл, бились в лунном сиянии, охваченные страстью, пока не изошли последним потом, пока с последними вздохами не отлетели их души; и тогда они погрузились в небытие, не размыкая объятий, не разъединяя губ, и грезили одними и теми же сновидениями. Они стояли в начале неотвратимого пути.
Раннее утро только начиналось, когда они, ошеломленные недавней близостью и единством души, проснулись, разбуженные воробьиным галдежом. Но тут они вспомнили труп в руднике, и к ним мгновенно вернулось чувство реальности. Гордые своей разделенной любовью, все еще охваченные трепетом и восхищением, они оделись, сели на мотоцикл и направились к дому Ранкилео.
Склонившись над деревянной лоханью, женщина стирала одежду, растирая ее щетками из свиной щетины. Чтобы не топтаться в луже, образовавшейся на глиняном полу, она уверенно стояла крепкими ногами на толстой доске, а натруженными руками энергично терла, выжимала, а потом складывала постиранное в ведро: затем одежду предстояло прополоскать в проточной воде. Дигна Ранкилео оказалась дома одна: дети были в школе. Лето давало о себе знать созреванием плодов, буйством цветов, душными часами сиесты и порханием белых бабочек, мелькавших там и сям, подобно унесенным ветром платкам. Поля заполонили стаи птиц: их щебет соперничал с неумолчным гудением пчел и оводов. Дигна ничего этого не замечала — опустив руки в корыто, она была далека от всего, что не касалось ее тяжелой работы. Рев мотоцикла и дружный лай собак привлек ее внимание: она подняла глаза Увидела, как по двору, не обращая внимания на лай, к ней идет журналистка вместе с ее неразлучным товарищем — тем, что постоянно таскает с собой фотоаппарат. Вытерев руки о передник, Дигна пошла им навстречу не улыбаясь: еще не глянув им в глаза, она догадалась, что новости — плохие. Ирэне Бельтран робко обняла ее: как умела, выразила соболезнование. Мать сразу всё поняла В ее глазах, привыкших к горю, не было слез. В отчаянии она зажала себе рот, но не успела сдержать вырвавшийся из груди хрип. Пытаясь скрыть свою слабость, она стала кашлять и, поправив на лбу выбившуюся прядь, сделала знак юноше и девушке войти в дом. Они сели за стол и некоторое время молчали, пока Ирэне, тщательно подбирая слова, не пробормотала.